«Что? – спросил он себя. – Что мешает им вернуть и его? Нет, – напомнил он себе. – Они ведь никого не знают. Они здесь чужие и потому пришли ко мне. А там… Кто знает, какие мы там?»
Каких бы чудес ни ожидал Кержак или, напротив, какие бы прогнозируемые или не прогнозируемые ужасы ему ни мерещились, но приехали они в самое обычное место. Машина остановилась около ничем не примечательного дома на Плющихе, и квартира, куда его пригласили, тоже оказалась самая обычная. Это была одна из тех квартир, которые с незначительными изменениями пережили и демократизацию с гласностью, и период первоначального накопления капиталов, и новый порядок. Узнаваемая хоть в советские, хоть в постсоветские времена квартира со старой, еще гэдээровского производства гостиной, чешской стенкой и почти наверняка венгерской спальней, которую Кержак, впрочем, воочию не видел. Когда-то роскошная, а ныне такая же никчемно старая, потасканная и, пожалуй, даже обветшалая, как и те люди, что состарились в то же время.
Проводив Кержака в гостиную и усадив его в кресло у журнального столика, Катя и Ира исчезли, и с Игорем Ивановичем осталась одна только Клава. Судя по звукам, доносившимся из кухни, находившейся по другую сторону длинного коридора, дамы взялись собирать завтрак. Впрочем, слух уловил и приглушенный мужской голос, но обладателя этого голоса представлять Игорю Ивановичу не спешили.
«Ну нет, значит, нет, – решил Кержак. – Захотят, представят, а не захотят… не захотят, не представят».
– А вы, Клава, откуда родом будете? – спросил он.
Кержак обратил внимание, что в комнате имелось как минимум три пепельницы, и во всех трех наличествовали окурки. Так что изображать интеллигента и спрашивать, можно ли закурить, он не стал.
– С Кубани, – спокойно ответила женщина.
Войдя в квартиру, Клава сбросила тонкий кожаный плащик и осталась в облегающих черных штанах и тонком свитерке того же аспидно-черного цвета. На ногах у нее были сапожки незнакомого Кержаку фасона, впрочем, в этих делах он ориентировался не ахти как. Зато в драгоценностях Игорь Иванович толк знал и сразу же отметил, что надетые на Клаву камешки тянут на целое состояние. Не рядовые безделушки украшали незаурядное тело этой кубанской казачки.
– Казачка, значит, – кивнул Кержак.
– Да нет, – улыбнулась Клава, показав два ряда ослепительно белых зубов. – Я русская.
– А казаки, что ж, не русские? – удивился Игорь Иванович.
– Казаки, Игорь Иванович, – наставительно сказала Клава, – они казаки и есть. А я русская. Была… – добавила она после секундной паузы, как если бы обдумала сказанное и пришла к выводу, что есть нечто, что следует уточнить.
Вот это была вздернуло расслабившегося было Кержака, как доза боевого стимулятора.
– И давно быть перестали? – как можно более небрежно спросил он.
Но Клаву вопрос не удивил и не смутил.
– Давно, – равнодушно повела она плечами. – Лет с полста будет как.
«То есть как?» – хотел спросить Кержак, но не спросил.
Перед ним в кресле напротив, – так близко, что протяни руку и дотронешься, – сидела молодая, максимум лет тридцати от роду, ухоженная красавица с черными как смоль волосами, темными миндалевидными глазами и точеными чертами лица. То есть сидела перед ним вылитая Шемаханская царица или царица, скажем, иудейская, если, конечно, у иудеев были свои царицы, но в любом случае царица, украшения которой как раз царицам и впору, благоухала какими-то дорогими духами, и эти вот изящного рисунка губы – полные жизни, между прочим, – только что произнесли фразу, смысл которой при любой интерпретации был более чем странен. Мягко говоря.
– И что же, если не секрет, случилось пятьдесят лет назад?
– Вы, Игорь Иванович, с какого года в Конторе? – вопросом на вопрос ответила Клава.
– С шестидесятого, – почему-то искренне ответил Кержак, чувствуя, как пересыхает его рот.
– Ну тогда вы этой истории не знаете, – раздумчиво сказала Клава. – Хотя… Фамилия Чертков вам что-нибудь говорит?
– Георгий Борисович? – холодея, спросил Кержак, который эту, именно эту конкретную историю, по случаю, знал.
– Да, – кивнула как ни в чем не бывало Клава. – Георгий Борисович. Мне говорили, он застрелился в пятьдесят девятом?
– Застрелился, – как эхо, повторил за ней Кержак, уже зная, что за этим последует, вернее, предчувствуя и боясь услышать то, что ему, вероятно, предстояло услышать. – Вы…
– Я, – снова кивнула Клава.
– Вы капитан Фролова? – У Кержака поплыла перед глазами комната, хотя он и полагал, по самонадеянности, наверное, что уже принял предложенные ему «правила игры».