Пелагий приехал в Рим около 400 года, жил в благочестивых семьях и заслужил репутацию добродетельного человека. В 409 году он бежал от Алариха сначала в Карфаген, а затем в Палестину. Там он жил в мире, пока испанский священник Орозий не прибыл от Августина, чтобы предостеречь Иеронима от него (415 г.). Восточный синод судил монаха и объявил его православным; африканский синод, подстрекаемый Августином, отверг это заключение и обратился к папе Иннокентию I, который объявил Пелагия еретиком; после этого Августин с надеждой объявил: «Causa finita est» (Дело закончено).70* Но Иннокентий, умирая, сменил Зосиму, который объявил Пелагия невиновным. Африканские епископы обратились к Гонорию; императору было угодно поправить папу; Зосима уступил (418), а Эфесский собор (431) осудил как ересь пелагианское мнение о том, что человек может быть добрым без помощи Божьей благодати.
Августин мог быть пойман в противоречиях и абсурдах, даже в болезненной жестокости мысли; но его нельзя было победить, потому что в конце концов его теологию сформировали приключения его собственной души и страсти его натуры, а не какие-либо цепи рассуждений. Он знал слабость интеллекта: краткий опыт отдельного человека безрассудно судит об опыте всей расы; и как могут сорок лет понять сорок веков? «Не оспаривай возбужденным спором, — писал он другу, — то, чего ты еще не понимаешь, или то, что в Писании кажется… несоответствующим и противоречивым; смиренно отложи день своего понимания».71 Вера должна предшествовать пониманию. «Не ищите понимания, чтобы верить, но верьте, чтобы понимать» — crede ut intelligas.72 «Авторитет Писания выше всех усилий человеческого разума».73 Библия, однако, не всегда должна восприниматься буквально; она была написана, чтобы быть понятной простым умам, и должна была использовать телесные термины для обозначения духовных реалий.74 Когда толкования расходятся, мы должны полагаться на решение церковных соборов, на коллективную мудрость ее мудрейших людей.75
Но даже веры недостаточно для понимания; необходимо чистое сердце, чтобы впустить лучи окружающей нас божественности. Так смирившись и очистившись, человек может через много лет подняться к истинной цели и сути религии, которая есть «обладание живым Богом». «Я хочу познать Бога и душу. Больше ничего? Ничего больше».76 Восточное христианство говорило в основном о Христе; богословие Августина — это богословие «Первой Личности»; он говорит и пишет только о Боге-Отце и для Бога-Отца. Он не дает никаких описаний Бога, ибо только Бог может познать Бога в полной мере;77 вероятно, «истинный Бог не имеет ни пола, ни возраста, ни тела».78 Но мы можем познать Бога, в некотором смысле, близко, через творение; все в мире — бесконечное чудо в своей организации и функционировании, и оно было бы невозможно без творческого интеллекта79; порядок, симметрия и ритм живых существ провозглашает своего рода платоновское божество, в котором красота и мудрость едины.80
Мы не должны верить, говорит Августин, что мир был создан в шесть «дней»; возможно, Бог в начале создал только туманную массу (nebulosa species), но в этой массе был заложен семенной порядок, или производительные способности (rationes seminales), из которых все вещи развились бы естественным путем.81 Для Августина, как и для Платона, реальные объекты и события этого мира уже существовали в разуме Бога, «как план здания задумывается архитектором до того, как оно будет построено»;82 и творение происходит во времени в соответствии с этими вечными образцами в божественном разуме.
Как вкратце описать столь мощную личность и столь плодовитое перо? В 230 трактатах он высказал свое мнение почти по каждой проблеме теологии и философии, и, как правило, в стиле, согретом чувствами и яркими фразами из его богатого монетного двора. Сдержанно и тонко он рассуждал о природе времени.83 Он предвосхитил «Cogito, ergo sum» Декарта: чтобы опровергнуть академиков, которые отрицали, что человек может быть в чем-то уверен, он утверждал: «Кто сомневается в том, что он живет и мыслит?… Ибо если он сомневается, то он живет».84 Он предвосхитил жалобу Бергсона на то, что интеллект, долгое время имевший дело с телесными вещами, является конституционным материалистом; он, как и Кант, провозгласил, что душа — самая непосредственно познаваемая из всех реальностей, и четко сформулировал идеалистическую позицию — поскольку материя познается только через разум, мы не можем логически свести разум к материи.85 Он выдвинул шопенгауэрианский тезис о том, что воля, а не интеллект, является основой человека; и он согласился с Шопенгауэром в том, что мир станет лучше, если прекратится всякое размножение.86