Подобным образом принижались и различные языки еврейской диаспоры, на которых члены общин говорили со столь же поразительной беглостью и еще большей для себя выгодой (в смысле удовлетворения всего спектра познавательных и коммуникативных нужд). Свои первоначальные языки евреи утратили относительно рано, но пока они оставались кочевыми посредниками, они нигде не переняли в неизмененном виде язык окружающего населения. Где бы они ни появлялись, они создавали или приносили с собой свои собственные национальные языки, так что существовали еврейские варианты (иногда не один) арабского, персидского, греческого, испанского, португальского, французского, итальянского и многих других языков. Некоторые гебраисты считают, что это были не «варианты», а отдельные языки — «Judezmo», например, а не «иудео-испанский», или «Yahudic», а не «иудео-арабский» (подобно тому, как специалисты по цыганским языкам противопоставляют «англоромани» «романи-английскому»). Идиш, который обычно классифицируется как германский язык или диалект немецкого, разительно отличается от своих «родственников» тем, что содержит чрезвычайно высокий процент негерманских грамматических элементов, не может быть возведен ни к какому региональному диалекту (Соломон Бирнбаум называет его «синтезом разнообразного диалектического материала») и является монопольным достоянием профессионально специализированной и религиозно изолированной общины, где бы ни жили ее члены. Нет оснований полагать, что первые еврейские переселенцы в Рейнскую область когда-либо говорили на одном диалекте со своими соседями-христианами; напротив, романские (по всей видимости) языки, на которых они говорили в момент иммиграции, сами были специфически еврейскими.
Некоторые ученые считают, что идиш — это романский или славянский язык, в словаре которого произошли массированные замещения («релексификация»), или особая разновидность креольского языка, произошедшего от «гибридизированного» немецкого и впоследствии «обогащенного заимствованиями». Две канонические истории идиша отвергают его германское происхождение, не предлагая альтернативы в рамках общепринятой номенклатуры (отличной от «еврейских языков»): Бирнба-ум называет его «синтезом» семитских, арамейских, романских, германских и славянских «элементов», а Макс Вейнрейх описывает его как «язык-сплав», образованный из четырех «детерминант» — древнееврейского, лоеза (иудео-французского и иудео-итальянского), немецкого и славянского. Согласно Джошуа А. Фишману, идиш — «многокомпонентный» язык «диаспорически-еврейского» типа, который часто рассматривается его носителями (и другими хулителями) как несовершенный, но который никогда не был гибридным («pidgin»), поскольку никогда не проходил через стадию стабильного редуцирования и не служил языком межгруппового общения. Креолисты говорят об идише как об исключении или не говорят о нем вовсе; идишисты относят его к смешанным языкам, не объясняя, что это такое; главный теоретик «смешанных языков» не считает его достаточно смешанным; а большинство общих лингвистов включают идиш в германскую генетическую группу, не обсуждая особенностей его генезиса.
Ясным представляется одно — когда у кочевых посредников нет наречия, чуждого окружающему населению, они создают новые языки способами, которые не похожи ни на генетическую эволюцию (передачу от поколения к поколению), ни на гибридизацию (упрощение и ролевое ограничение). Языки эти так же подвижны и необыкновенны, как и их носители. Они не умещаются нцлв одну из существующих языковых «семей». Их raison d'etre — увековечение отличий, сознательное сохранение странности, а значит — чуждости. Все они — особые тайные языки неутомимо хитроумного Меркурия. Арго еврейских скототорговцев (и раввинов) средневековой Германии содержало гораздо больше древнееврейских слов, чем речь их соплеменников, потребности общения которых были не столь эзотеричны. С иронией — и немалой проницательностью — они называли его Loshen-Koudesh («священный язык/коровий язык») и пользовались им, как идишем в миниатюре на больших расстояниях. (Вне еврейского мира идиш, как и романи, был важнейшим источником «блатных» словарей Европы.) Но главной причиной странности меркурианских языков была религия, то есть «культура», то есть кочевое посредничество как образ жизни. Как писал Макс Вейнрейх, «"наше — значит, не чужое" простирается гораздо дальше, чем слова отвращения или слова отличия». Нечистые «гойские» термины не годились для обозначения не только мерзости и святости, но и деторождения, милосердия, семьи, смерти и большей части жизни. Одна из молитв Субботы начинается словами: «Тот, кто отличает святое от нечестивого», а завершается словами: «Тот, кто отличает святое от святого». В пределах еврейского — и цыганского — мира «все закоулки жизни святы, одни больше, другие меньше», а потому тайные слова множились и преображались, пока сам язык не стал тайным, подобно народу, которому он служил и который славил.
Помимо более или менее тайных наречий, некоторые кочевые посредники располагают формально сакральными языками и алфавитами, которые служат для поддержания постоянной связи с богом, домом, прошлым и спасением (древнееврейский и арамейский у евреев, авестанский и пахлави у парсов, грабар у армян, сирийский у несториан). В некотором смысле все кочевые посредники (включая заокеанских китайцев и восточно-европейских немцев) обладают такими языками, поскольку любой современный «литературный» язык сакрален в той степени, в какой он поддерживает связь говорящих на нем людей с их (новым) богом, домом, прошлым и спасением. Иначе говоря, все меркурианцы многоязычны (Гермес был богом красноречия). Как профессиональные чужаки, равно зависящие от культурных отличий и экономической взаимосвязанности, они обладают, по крайней мере, одним внутренним языком (сакральным, тайным или и тем и другим) и, по крайней мере, одним внешним. Все они хорошо обученные дипломаты, переводчики и мистификаторы, а те из них, кто владеет грамотой, обычно гораздо грамотнее хозяев, поскольку грамотность, как и язык вообще, является ключом и к сохранению их самобытности, и к выполнению их коммерческой (сочетательной) функции.
Но и здесь отличие первично. Успешное выполнение сочетательной функции (посреднической, переводческой, переговорной) зависит от увековечения отличий, а отличия приводят к странным союзам: где бы ни жили меркурианцы, их отношения с клиентами строятся на взаимной неприязни, подозрительности и презрении. Даже в Индии, где все общество состоит из эндогамных, экономически специализированных, страшащихся осквернения чужаков, парсы чувствуют себя более чуждыми и чистыми, чем все остальные. Взаимная антипатия оседлых производителей и кочевых посредников повсеместна, неизбывна и в конечном счете связана со страхом осквернения. «Они» едят всякую гадость, плохо пахнут, живут в грязи, плодятся как кролики и вообще постоянно — и непоправимо — смешивают чистое с нечистым (отчего становятся предметом сексуального любопытства). Любые контакты с ними — особенно через пищу (гостеприимство) и кровь (супружество) — опасны и потому запретны — и потому желанны. И потому запретны. Подобные страхи редко симметричны: нарушитель границы по определению изгой, а значит, всегда опасен и плохо приручим. В сложных обществах с прочно укоренившимися универсальными религиями эти взаимоотношения могут меняться: нарушители границ сохраняют страх перед повседневным осквернением и кровосмешением (шикса — «нееврейка» — означает «нечистая»), а принимающее их большинство все чаще интерпретирует чуждость в религиозных и политических терминах. Однако стержнем антимеркурианской риторики остается боязнь заразиться, а главным проводником заразы по-прежнему являются кровь и пища: произнесение колдовских заклинаний, наводящих порчу на урожай, использование крови младенцев для приготовления ритуальной пищи, или угроза «чистоте крови» (limpieza de sangre) христианской Испании.