— Отворяй, во имя Христово! — орал мужской голос.
Господи, неужто еще кого-то убили?..
Дверную ручку дергали, так и норовя оторвать, пока я вылезал из-под простыни и натягивал на себя чистую рубаху. Когда же я кое-как оделся и распахнул дверь, передо мной предстал Сидни, взволнованный, нетерпеливый, но безукоризненно одетый с головы до ног в зеленый бархатный костюм с таким высоким воротником, что голова его казалась лежащей на блюде, как голова Иоанна Крестителя.
— Иисусе, Бруно, я прибежал, как только услышал об этом! — Оттолкнув меня, он ворвался в комнату, на ходу снимая перчатки. — Я еще и не позавтракал толком, слышу, слуги между собой болтают: мол, в колледж ночью забрел хищный зверь, какое-то чудище, людей насмерть грызет! — Он оглядел меня с ног до головы, ужас на его лице был уже скорее наигранным, нежели искренним. — По крайней мере, руки-ноги у тебя целы, благодарение Богу!
— Филип, сегодня утром на моих глазах погиб человек! — мрачно сообщил я.
— Вот именно об этом и расскажи-ка мне поподробнее, — живо подхватил он. — Давай, дружище, одевайся. Свожу тебя на обед.
— Который час? — встревожился я.
И так было ясно, что проспал я дольше, чем следовало: живот от голода подвело. Но я даже не заглянул в свои заметки, хотя диспут намечался на пять часов.
— Только что пробило час. — Сидни принялся бродить по комнате, от нечего делать перебирая мои книги, а я тем временем искал чистые штаны и камзол. — Один паренек у нас в колледже Церкви Христовой говорил, будто в колледж забрался волк, но я не очень-то верю. Ты все видел собственными глазами?
— Завтра будут говорить, лев, — проворчал я. — Студентам тут скучно, что угодно насочиняют. Но я и сам хотел тебе все рассказать, потому что многое в этой истории меня смущает. Надо, чтобы ты взглянул на одну вещь. Однако сначала неплохо бы поесть.
Я вытащил из-под подушки дневник и, сунув его под камзол, застегнул все пуговицы сверху донизу. Сидни с любопытством наблюдал за моими действиями.
В воздухе по-прежнему висела сырость, однако небо просветлело. Через башенные ворота мы вышли на Сент-Милдред-Лейн и свернули к югу, мимо высокого шпиля церкви Всех Святых. На Хай-стрит остановились, пропуская двух всадников, затем оказались на грязной, размытой дождем улочке. Хорошо, что я сообразил надеть дорожные сапоги.
Мимо нас торопливо пробегали небольшие группы одетых в короткие черные мантии юношей, на ходу болтая друг с другом. В конце улочки Сидни свернул за угол и подвел меня к двухэтажному зданию с вывеской, на которой масляной краской было выведено: «Постоялый двор Пиквотер».
Мы прошли в калитку и оказались на заполненном людьми дворе: кто вел лошадей в конюшню, кто разгружал с телег тяжелые бочки. Здание гостиницы охватывало три из четырех сторон квадрата; вдоль каждой стороны здания тянулись балконы с видом на двор.
Мы вошли в дом. В дальнем конце залы в камине пылал огонь, и все помещение было в дыму. Вдоль стен тянулись длинные, грубо сколоченные столы и скамьи, за многими столами уже сидели обедающие, жевали и одновременно разговаривали. Окошко для подачи еды было прорублено в стене против камина; раскрасневшаяся баба в фартуке сновала между этим люком и столами, таскала блюда, оловянные кружки, то и дело на ходу отбрасывая с лица влажную прядь волос. При виде нас затравленное выражение на ее лице сменилось радостью. Трактирщица кинулась к нам, вытирая руки о фартук.
— Сэр Филип! Вот радость-то! Мы слыхали, что вы снова в Оксфорде! Говорят, вас целая процессия встречала!
— Насквозь промокшая процессия, да и встречали не меня, Лиззи, — ответил Сидни, снимая шляпу и торжественно кланяясь. — Позволь представить тебе моего итальянского друга, доктора Джордано Бруно.
— Buongiorno, signorina,[13] — поклонился я, не желая уступить Сидни в любезности.
— Очень рада, очень рада, — захихикала трактирщица, ее огромная грудь заколыхалась.
— Ну, Лиззи, устрой-ка нам тихий уголок, кувшин пива, лучший пирог из дичи, какой у тебя найдется, и свежего хлеба.
Улыбка на лице трактирщицы сделалась еще шире.
— Садитесь себе в уголок, никто вас не потревожит, — сказала она и унеслась на кухню.