Мир медленно отступал в темноту ночи. Он засыпал… И вот они уже стоят в сарае. Вдвоем. Вместе. Обнявшись. И Тим его нюхает. Втягивает аромат дневного загара. Шея… висок… Как бы и ничего такого… Ведь нет же в этом ничего такого… Потом кончиком носа дотрагивается до щеки. А вот это уже опасно. Это уже не хорошо. Но ведь рядом никого нет… а значит, можно. И вот уже прикасается губами к губам. У Ника руки тонкие и вены все наружу, прямо под кожей. И пальцы. Пухлые губы раскрываются, появляется крошечный кончик влажного малинового языка. Все это, конечно, нельзя, но если уж зашел так далеко, то жаль останавливаться. Тут Ник запустил руки ему под рубашку, и Тим прохладной, гладкой спиной почувствовал его теплые пальцы и услышал свой тихий стон, и почувствовал все затмевающий требовательный жар в паху, и тут же обломок скалы проломил крышу, потолок, пол и рухнул в подвал.
Тим подскочил на кровати и вжался в стену. Все не то! Все сон, все глупость! Ника нет и не было. И пол цел. Он тяжело дышал, восстанавливая биение сердца.
Дом их был разделен на две большие части. Первая, Тима, была у входной двери. Тут же печка и кухня. А через арку вторая половина. Там стол и две кровати: матери и сестры.
Весь дом тонул во мраке. Жиденький огонечек свечи теплился только на «женской» половине. Было тихо, и он никак не мог понять, что это так громыхнуло, и уже хотел расслабиться и растянуться на кровати, как спящий дом разодрал визг сестры:
— Нет! Мамочка! Нет! Не надо! Мамочка!
— Вы чего там? — недовольно рявкнул Тим, но вышло как-то неубедительно.
— Нет! Не надо! Мама, нет! Нет! — и сестра полностью перешла на визг.
Тим вскочил и бросился к ее постели. Когда он забежал на их половину, то увидел только худые ножки сестры, мельтешащие по кровати, и худую фигуру матери, которая сгорбилась над ее головой. Визжала сестра страшно. И было не ясно — откуда в ее тщедушном тельце может поместиться столько крика.
Тим, не задумываясь, схватил мать за плечи, рванул ее на себя и отшвырнул от кровати. Сестра в одной застиранной ночной рубашке билась на кровати, закрыв лицо ладонями. Увидев брата, она вцепилась в него мертвой хваткой. Взяв ее на руки, он отступил от кровати и повернулся к матери. Та не спеша и молча поднялась с пола и в упор уставилась на них. Тим вытянул вперед руку и угрожающе указал на нее пальцем. Он хотел что-то сказать, но все слова выскочили из головы, и он только указывал на нее пальцем, как бы предупреждая, чтобы она не подходила.
— Что у тебя? Что? — все время поглядывая на мать, он разлепил ладони сестры и увидел, что у нее расцарапано веко правого карего глаза.
«Я убью ее сегодня!» — ледяной сталью страшно прозвенела мысль, и он схватился за тяжелый чугунный утюг на углях. — Не подходи! — зашипел он, сам пугаясь своего голоса. — Не подходи, расшибу!
Мать медленно, тяжело поднялась:
— Ты не понимаешь! — начала она уставшим голосом. — Они входят в нее. Они живут в ней. Их уже так много скопилось в ней, что у нее потемнел глаз.
— Отстань от ее глаза! Жрец объявил его чистым!
— Он ошибается. Даже жрецы могут ошибаться! Он не знает ее, как я ее знаю! Они же выходят из этого черного глаза. Его нужно вынуть! Или хотя бы зашить, — и мать подалась вперед.
— Стоять! — завопил Тим. Сестра закричала. Мать вцепилась в утюг, и Тим понял, что не удержит на одной руке и утюг, и мать, и поэтому выпустил железяку, вырвал руку и бухнул ладонью матери в лицо. Мать попятилась назад и упала на кровать.
— Вот так вот… — проговорила она. — На мать родную, значит… вот так вот…
— Не трогай ее! — в ужасе и ненависти хрипел Тим. — Не трогай!
— Из-за нее Единственный нас всех покарает!
— Не желаю верить в такого бога! Если он поднимает руку на детей — он мне не бог!
Мать завопила страшным голосом и в припадке начала рвать с себя одежду и царапать лицо. Такое богохульство она не могла вытерпеть.
Тим выскочил прочь из дома в сырую, густую весеннюю ночь. Отошел подальше от дома к воротам и присел на бревно.
— Пойдем к дяде Еште… — прошептал он.
— Нет! — выла сестра. — Он ругаться будет!
— Ну и пускай. Он всю жизнь ругается. Ты спрячешься за тетку, и она тебя в обиду не даст. А с этой истеричкой я тебя больше не оставлю.
Сестра была в одной рубашке до колен, и он чувствовал, как она махом вся закоченела. Он встал, чтобы вернуться домой за ее одеждой, но сердце его замерло и стало рассыпаться на куски. Всем телом он чувствовал дрожь земли. Тяжелую дрожь, от которой никуда нельзя было скрыться. Он все пятился назад, пока не уткнулся в ворота, и, глядя на улицу, увидел, что из самой сердцевины ночной тьмы откололась скала, ожила, напитавшись холода и ужаса, и начала стремительно наваливаться на деревню.
— Выверк! — побелевшими губами прошептал он, и если бы не сестра на руках, то закричал бы и бросился бежать, но сейчас ему нельзя было бояться. Сейчас нужно было спасать сестру.
О матери он так и не вспомнил.
Громадная фигура в три человеческих роста поднялась среди домов. Поджарая, волосатая, с длинными ручищами и небольшой, шишковатой, лысой головой. Пена шипела на острых редких красноватых клыках, а глазки горели завораживающим желтоватым огнем.
Исполин махнул ручищей, сшиб избушку, и долго еще в темном небе кувыркались тела людей и доски. При каждом его тяжелом, громыхающем шаге колыхался огромный стоячий член, истекающий какой-то слизью.
В Чистом городе забили в набат.
Люди везде кричали и суетились.
Тим рванул к берегу. Выверк увидел его и стал шагать за ним, сотрясая землю. Но тут из горящего сарая выскочила обезумевшая лошадь и помчалась наперерез. Выверк схватил ее за голову, поднял в небо и шваркнул о землю. От удара брюхо лошади лопнуло, и кишки вывалились наружу.
В спину Выверка полетели горящие стрелы. Он неспешно обернулся и стал поднимать ногу, чтобы затоптать лучников.
А Тим все бежал к реке. В темноте он не увидел берега, поскользнулся на траве, проехался по песчаному склону и опустился на пляж. Тут было сыро, холодно, темно и тихо. После пожара холод реки ощущался как никогда сильно.
Он сидел, зажимая сестре рот. Вжимая ее в себя и сам вжимаясь в песок, и только одна мысль билась в голове: «Только бы не умереть! Только бы не сейчас! Не этой холодной, черной, сырой ночью! Вот днем можно. Днем взойдет солнышко. Станет тепло, светло, и вот тогда можно умереть. Но не сейчас! Не сейчас! Не сейчас…»
========== Глава 6 ==========
— Еще раз повторяю вам — кайтесь! Кайтесь в грехах! — И старший жрец так стукнул посохом по деревянному помосту, что отколол от доски щепку размером с ладонь. — Кайтесь, окаянные греховодники! Кайтесь! Не молчите! А будете молчать — велю лупцевать вас всех батогами!
Как только рассвело, появилась в деревне целая делегация из Чистого города. Всех чумазых, перепуганных, полуживых жителей согнали на главную и единственную площадь, и старший жрец взошел на помост. Он был страшен. Высокий, худой, в черной рясе. Из-под острого капюшона выглядывало худое лицо с жесткими, глубокими морщинами, седая борода и хищный, крючковатый нос. Длинный железный посох он сжимал побелевшими пальцами. Вокруг него стояло несколько младших жрецов, а за ними — дюжина прислужников.