— Вижу, сынок, — отвечала мама. — Ты правильно сделал, что честно признался в этом. Сейчас её почистят.
— Но я испачкал её не случайно, — продолжал он. — Мы играли, а тут подошла очень красивая девочка с зелёным бантом. Я взял и нарочно испачкал свою курточку, чтобы девочка с зелёным бантом обратила на меня внимание.
— И что же девочка? — несколько растерянно спрашивала мама.
— Она меня всё равно не заметила, — сокрушённо отвечал трёхлетний Жоффруа.
Отец Жоффруа, которого тоже звали Жоффруа, гордился своим сыном и всячески поощрял его стремление говорить правду.
— Ты верно поступаешь, мой мальчик, — говорил он. — Будь таким всю жизнь.
Однако то, что умиляет в младенце, в отроке воспринимается как невоспитанность, неумение держать себя в обществе и, наконец, попросту как дерзость.
Однажды, Жоффруа шёл тогда восьмой год, в доме Валле собрались гости. Разговор за столом коснулся злободневной темы: о том, что король поступает мудро, преследуя еретиков, что вольнодумство гугенотов подрывает устои церкви и государства.
— А я не понимаю нашего короля, — вдруг раздался звонкий голос Жоффруа-младшего. — Зачем король приказывает сжигать и вешать людей только за то, что они хотят молиться по-своему?
— Извинись! — жёстко и не без испуга сказал в наступившей тишине отец. — Сейчас же признайся перед всеми, что ты сказал глупость, иначе перед сном ты будешь три часа на коленях раскаиваться в своём поступке. А теперь убирайся вон!
И в школе ребята подтрунивали над Жоффруа, называя его чокнутым.
— Зачем ты всюду лезешь со своей откровенностью? — говорили они. — Хочешь показать, что ты один правильный?
— Просто я считаю, — отвечал он, — что нужно быть честным.
— Да будь ты хоть сто раз честным, — шумели они, — только молчи. Тебя ведь никто за язык не тянет.
— Какая же это честность, если я не согласен, а молчу? — удивлялся Жоффруа. — Это как раз и есть бесчестность.
Когда Жоффруа Валле перевалила за двадцать, отец спросил его:
— Ты что, разделяешь убеждения гугенотов?
— В какой-то мере, — отвечал он.
— Что значит: в какой-то мере? — рассердился отец. — Когда идёт война, существуют только «за» и «против». Третьего не бывает.
— Я — с истиной, — отвечал сын. — А истина, на мой взгляд, в том, что глупо и дико убивать друг друга за несходство в мыслях.
— Ты сам не понимаешь, что говоришь, — ужасался отец. — Отдаёшь ли ты себе отчёт в том, как может закончиться твоя жизнь?
— Я хотел бы, — ответил Жоффруа-младший, — жить, как жили древние: «Faci guod potui, faciant meliora potentes» — «Я сделал всё, что мог, и пусть, кто может, сделает лучше», — говорили они.
Да, его слабоумие явно прогрессировало.
— …Сколько стоят эти симпатичные киты? — протискиваясь сквозь толпу на рыбном рынке, спросил Жоффруа у толстухи, которая в ширину удалась значительно успешней, чем в высоту.
То, что карасей назвали китами, развеселило торговку. Она прониклась симпатией к весёлому покупателю.
— Берите, сударь, совсем задёшево. Берите, добрый человек, не пожалеете. Хозяйка останется довольна.
Упоминание о хозяйке огорчило Жоффруа.
Хозяйкой ему представлялась вовсе не Анна, от которой он ушёл, а чудесная незнакомка Анжелика Готье. Он увидел её три месяца и восемь дней назад в соборе Нотр-Дам. С тех пор каждую минуту её образ сопровождал Жоффруа, куда бы он ни шёл, чем бы ни занимался.
Он остался тогда ждать её на площади перед собором, хотя не знал, о чём станет говорить с ней.
Она шла и не видела его.
— Простите мою дерзость, — проговорил Жоффруа.
— Это вы? — тихо воскликнула она.
— Меня зовут Жоффруа Валле, — представился он. — Я видел вас в соборе, и непреодолимая сила заставила меня подойти к вам.
— Благодарю непреодолимую силу, — отозвалась незнакомка. — Я только что беседовала с вами. И вдруг вы — здесь. Меня зовут Анжелика Готье. Я молила вас спасти меня. А вы ответили: жди, я приду. И пришли.
— И от чего я обещал спасти вас? — спросил Жоффруа.
— От одиночества.
— Боюсь, что не сумею помочь вам. Страдающий зубной болью не может излечить от неё другого.
— Вы тоже одиноки?! — обрадовалась она. — Я поняла это сразу. Страшней одиночества нет ничего на свете.
— Нет, запрещение думать страшней одиночества.
— Но кто вам запрещает думать?
— Однажды мой слуга Проспер подумал вслух о смысле индульгенций. Если ты имеешь деньги, говорил он, то можешь купить себе индульгенцию — бумажку на отпущение любого греха. Получается: убивай, грабь, но часть награбленных денег потрать на индульгенции и живи в свое удовольствие. Возможно, Проспер и по сей день продолжает думать так же, но теперь никто не знает об этом.