Встать коленями на рогожу? Но разве он не встал? Вот сюда? Можно и сюда, ему теперь все равно.
Какие у него грязные ноги. Грязные от налипшей земли и красные от холода. Как умирать с такими грязными ногами? Мама приучила его каждый вечер перед сном мыть ноги. И перед смертью их не худо бы помыть тоже. Плохо умирать с такими грязными ногами. Это все равно что в грязной рубашке.
Свечу держать в руках? Какая она тяжелая, свеча. А если ветер задует огонь? Дурная примета, когда гаснет свеча. Снежинки падают в огонь и шипят. Они падают и на голову. И на плечи. Холодно. А внутри жарко. Там, где кошки.
Скорее бы! Как нудно тянется время. И этот медленный осел. Едва передвигает ногами. А тебе хотелось бы рысака, Жоффруа?
Тряско вскидывает повозка. Больно коленям. Рогожа не пуховая подушка. Снег падает и падает. А свеча не гаснет. Хорошо, что она не гаснет, его свеча.
Почему столько народу на улицах? Провожают его? И крестятся. Словно провожают покойника. Очень у нас любят провожать приговоренных и покойников.
Что? Какие слова он должен произносить? Он забыл те слова. Пусть они говорят, он станет повторять.
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана, дерзко, злонамеренно и неразумно, — механически повторял Жоффруа, — сочинил, напечатал, а затем распродал книгу под названием «Блаженство христиан, или Бич веры». Я произносил по разным поводам богохульственные речи, подрывающие… — И снова:
— Я, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана… Я, Жоффруа Валле…
Сколько раз он пробубнил это над горящей свечой себе под нос? Десять? Сто?
Вот и площадь. Каменные апостолы на фасаде церкви уткнули в подбородки пальцы. О чем они молятся? Головы апостолов покрыты белыми шапками снега. Нахохлившиеся голуби попрятались в углубления под складками каменной одежды.
— В этих речах я теперь раскаиваюсь и прошу…
Над спиной у ослика кудрявится пар. И над черной, гудящей толпой, запрудившей площадь, тоже поднимается пар. Они все пришли посмотреть, как он будет умирать. Парижские колокола отзванивают панихиду. Когда идет снег, у колоколов совсем иной звук, чем без снега. Или Жоффруа просто так кажется потому, что он слышит колокола в последний раз? В последний раз все слышится и видится иначе. Они там на площади не знают этого.
Совсем занемели ноги. Не подняться с коленей. Палачи помогут, они добрые. И на поленницу дров помогут взойти. Какая огромная поленница! А вот и книги. Собрали все, что он отпечатал. Он будет гореть в огне своих книг. Стоило ли писать книгу, чтобы сгореть на ней?
Да, да, спасибо, я поднимусь сам. Просто чуть онемели ноги. Осторожно, не загасите свечу. Это дурная примета. Снова отпечатки босых ног на снегу. Он никогда раньше не ходил босиком по снегу. Какой приятный аромат! Что? Я не молчу, нет. Я говорю, пожалуйста.
— …сочинил, напечатал, а затем распродал…
Нужно разорвать грудь. Он не выдержит боли от этих диких кошек. Вот сюда? По лестнице? На ступеньках тоже снег. И на дровах. Они вкусно пахнут, дрова. А снег под ногами скрипит. Совсем застыли ноги. Так можно и простудиться. Нужно было вытереть ноги снегом. Нехорошо с грязными ногами.
Зря он не послушал Базиля и не убежал. Нужно было бежать. Глупо умирать, когда идет такой пушистый, такой прекрасный снег.
Вот к этому столбу? А почему цепями? Они такие грубые, тяжелые и холодные, эти цепи.
— Что? — спросил у палача Люсьена Ледрома притянутый к столбу Жоффруа.
— Я говорю, мы с тобой давно знакомы, приятель, — ответил Ледром. — Однажды ты заплатил горшечнику за горшки, которые перебил мой Жан-Жак, Царство ему Небесное. Теперь твои дружки, которые хотели тебя спасти, тоже не поскупились. Неужели ты и вправду сам отказался бежать?
Болтая таким образом, Люсьен накинул на шею Жоффруа тонкий шнурок.
— Я сделаю так, что тебе не будет больно, — сказал Люсьен.
— Что? Уже? — спросил Жоффруа.
Кошки в груди взвыли дикими голосами. Снежно-белый конь галопом влетел в заросли зеленых кустов верещатника. Красивая девочка с зеленым бантом посмотрела на Жоффруа скорбными глазами. Та девочка оказалась Анжеликой. Над верещатником ослепительно вспыхнуло солнце и взорвалось белыми брызгами. Кошки, не найдя выхода, полезли на волю через горло. И лишили Жоффруа дыхания. Выбираясь, они царапались, кусались и выли.
— Анж… — прохрипел он, схватив последний глоток воздуха.
Костер с умертвленным на столбе еретиком разгорался долго и нехотя. Сырые дрова шипели и потрескивали. Озябший народ растекался в окружающие площадь улочки, обсуждая подробности казни. Над Парижем заунывно гудели колокола. Столб дыма завивался кольцами над крышей ратуши. А снег с низкого неба продолжал падать и падать, укрывая тихую столицу мира.