С похорон родителей прошло лишь несколько месяцев, и, переведясь в академию посреди последнего триместра, я ощущала себя пришибленной, потерянной и бесконечно чужой. Каменные своды Уэст-Ривера давили на меня и угнетали, а ученики казались особенно заносчивыми по сравнению с коллективом прежней, менее претенциозной школы. Пускай мисс Чейзвик известна и влиятельна в среде состоятельных граждан-небожителей, на мне лично это никак не отражалось. Мне не досталось ни крупицы ее статуса и покровительства, и уэстриверцы это чувствовали. Я выделялась, и, увы, не в лучшую сторону. Меня то и дело хотели задеть, растормошить, как будто от чьей‑то встряски все порочное и «элитарное» могло вылезти наружу и помочь вписаться в круг золотой молодежи.
И только одной ученице я была интересна сама по себе. Только она разглядела во мне меня.
Как же далеки мы обе сейчас от тех версий нас, которые вспоминаются при взгляде на Даньел… Невинность, присущая детям, испарилась, коротко остриженные ногти отросли в опасные коготки. Нам стало слишком тесно вдвоем в стенах Уэст-Ривера, блистать могла лишь одна. Лучшие подруги превратились в охотницу и жертву.
Еще с мгновение Даньел хищно изучает меня и отворачивается, уходит в компании смеющейся Мэй Лин на урок классической литературы. И я смотрю ей вслед без сожаления. Даже после стольких воинственных столкновений, попыток сломить мою волю я все еще сопротивляюсь и не раскаиваюсь в содеянном когда‑то. Напротив, я истово верю, что непроходимый терновник между нами взращен не только из моего семечка, но и ее тоже.
Раздается звонок, и я иду в класс биологии, где сажусь за парту и отрываю клочок бумаги из блокнота. Пока учитель не видит, я пишу по памяти несколько стихотворных строчек Россетти — верной спутницы моей меланхолии. Она поможет сделать укол ощутимо больнее, напомнит Даньел приспустить нимб.
Эту игру придумала Даньел, впервые подкинув мне в библиотеке открытку с изображением картины Антониса Ван Дейка с Сатурном, обрезающим маленькому Амуру крылья. [5] Обратная сторона была пуста, но пояснения и ни к чему: даже ребенок догадался бы о сквозящей в картине угрозе. Столь явственный выпад в мою сторону я не могла оставить без внимания и с той поры повадилась отвечать на ее колкости своими, не менее изощренными, добавляющими в нашу игру щепотку интеллектуального соревнования. Словно на фехтовальной дорожке, я билась, вооружившись истертым до дыр томиком Россетти, Дэнни — излюбленными стихами Дикинсон. Поэтический батл, очевидно, пришелся Дэнни по вкусу, — как она могла упустить шанс похвастать своими литературоведческими познаниями? — так что теперь мы обмениваемся отрывками, изобличающими наши слабости и червоточины. Извращенный вид боли, что приносит мазохистское наслаждение. Последняя связующая нить — и та исполнена яда.
Мои поддевки, бесспорно, раззадоривали ее, что было рискованно и опасно, но молча сносить еще и стихотворные нападки Даньел я бы не смогла. Стихи Россетти, сочащиеся печальной иронией и тихой грустью, были моим единственным оружием на поле брани. Все, что я могла противопоставить врагу, не утратив жалких остатков достоинства.
Прячу клочок бумаги обратно в блокнот до поры до времени. Позже улучу момент и подброшу его в столовой или под дверь комнаты, как делаю на протяжении долгих месяцев нашей борьбы. И знаю, что Дэнни, как и много раз прежде, охотно ответит в своей манере, разбавив дикинсоновские четверостишья ударами под дых.
— Сегодня мы поговорим об инстинктах. Что есть инстинкт?
Рука мистера Марбэнка выводит черные буквы заглавной темы на электронной доске. Кабинет биологии на удивление тих, и причиной тому либо искренняя заинтересованность учащихся в предмете разговора, либо — что более вероятно — их потянуло в сон. Я же внутренне напрягаюсь, как будто во мне сжимается тугая пружина.