Дочь Есенина и Райх Таня позже со слов матери уверяла, что расставание стало результатом мирного — после ряда жутких ссор — разговора.
Сойдёмся на таком варианте.
Вполне возможно, что выяснение отношений, описанное Есениным в стихах, — на буквальную точность, конечно, не претендующих, но отсвет события несущих, — было не на последней их встрече, а на предпоследней:
Вы помните,
Вы всё, конечно, помните.
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас замучила моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел
Катиться дальше вниз.
Любимая!
Меня вы не любили…[23]
Она-то как раз его любила.
Стихи эти читаются по сей день с пронзительным чувством. Поэта — жалко; он пишет далее, что чувствовал себя, «как лошадь, загнанная в мыле»; но если вспомнить, что его собеседница была на восьмом месяце беременности, то картина сразу приобретает несколько иной отсвет.
Но это их дело; Райх его за всё простила, а больше спросить некому.
Объясняться с женщинами Есенин никогда не любил — и впредь не будет.
В декабре навестит Лидию Кашину. Выпьют чаю, поговорят, вспомнят былое.
Встретив в очередной раз Надежду Вольпин, Есенин посчитает необходимым сообщить ей, что его бросила жена, и добавить: «Она увела с собой ребёнка».
Расчёт (если он был) почти безупречный: Есенин дал понять, что он — жертва обстоятельств.
Заходя к Эйгес, он всякий раз заносил, помимо съестного, что-то связанное с ним самим: свою фотографию, книжку «Ключи Марии», сборник стихов…
Прочитав Эйгес целую тетрадь стихов, внёс, прямо на полях, множество правок и замечаний.
В конце декабря на очередном имажинистском вечере Есенин попросит Кусикова аккомпанировать ему на гитаре и неожиданно для всех выступит с целым циклом частушек.
По большей части они были посвящены поэтам. Одна про Маяковского, который обокрал Уитмена; другая про Брюсова, похожего на крысину; третья про Клюева, стихи «в лаптях».
Финальную посвятил себе; в ней есть своя глубина:
Ветер дует, ветер веет
Под подолы шляется…
У Есенина Сергея
Золотые яйца…
Новый, 1920 год встречал с имажинистами.
* * *
Зима 1919/20 года выдалась оголтелая.
Но зима эта, в первую очередь благодаря Мариенгофу, в есенинской биографии стала то ли анекдотом, то ли мифом.
Отопления в домах, конечно же, не было.
Дров найти было негде.
Два поэта поначалу пытались спасаться, наваливая на кровать одеяла и шубы; но залезать под них было сущей пыткой.
Только таким молодым ухарям могла прийти в голову идея позвать полную сил и стати соседскую девушку за умеренную плату отогревать им перед сном постель.
Та поначалу согласилась, потом, поняв, что этим всё ограничится, обиженно ушла.
В итоге справлялись сами: по чётным дням кровать согревал Анатолий, по нечётным Сергей.
В автобиографии, пару лет спустя, Есенин писал: «Самое лучшее время в моей жизни считаю 1919 год. Тогда мы зиму прожили в 5 градусах комнатного холода. Дров у нас не было ни полена».
Спать они тогда перебрались в ванную, уложенную матрацами; на умывальник приладили доски — чтобы писать стихи — и топили водонагревательную колонку книгами. Настроение при этом имели отличное, боевое.
11 января в «Кафе поэтов» был вечер — выступали молодые пролетарии со стихами, и Есенин пришёл их послушать.
«Когда мои товарищи читали, — вспоминает поэт Николай Полетаев, — я с беспокойством смотрел на них и на публику. Они робели, старались читать лучше…»
В тот вечер в кафе собралась погреться далёкая от поэзии публика — спекулянты и мошенники разных мастей — в мехах, сытые и, как в любые времена при таком количестве дурных денег, самодовольные.
Болтали ложками в чашках с кофе и разговаривали, не обращая внимания на выступающих.
Из пролетарских поэтов Полетаев читал последним; за ним объявили Есенина, который на сцену вышел взъярённый, хотя виду поначалу не подал.
Без шапки, в меховой куртке, несколько секунд улыбался, потом вдруг, в секунду побледнев, заорал:
— Вы думаете, что я вышел читать вам стихи?! Нет, я вышел затем, чтоб послать вас к ёбаной матери! Спекулянты и шарлатаны!..
Те, кого он так назвал, начали подниматься с мест, иные полезли на сцену, другие орали: «Вызывайте „чеку“!» Есенин бычился, размахивал руками, был готов к драке — никто не решился его ударить.