Встряхивал крыльями, чтобы закукарекать, — и не мог: голос пропал.
Есенин сел возле него, погладил.
Голова беззащитная, шея слабая — свернуть проще простого.
Кажется, петух это тоже понимал.
На столе ещё полгуся осталось…
Попробовал лечь. Не раздевался.
Ночью покрывался то горячим потом, то ледяным, метался по кровати. Не проспал и получаса.
Вся одежда пахла человеком, плотью, усталостью, алкоголем.
Встал. Сидел у окна. Ждал солнца.
Под утро придумал, наконец, стихи.
Начал искать чернила — нет.
Сделал, морщась скорее от брезгливости, чем от боли, надрез на кисти левой руки. Нацедил крови.
Было совсем не страшно.
Записал:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…
Нацеженное кончилось, сделал ещё надрез.
…До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей —
В этой жизни умереть не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Вот теперь, наконец, всё получилось.
* * *
27-го, в воскресенье, Эрлих пришёл рано.
Есенин ругался: решил вымыться в ванной, а в нагревательной колонке не оказалось воды.
— Она бы взорвалась!
На шум пришла Устинова.
— Сергунь, ну как она взорвётся?
— Как-как. Взорвётся!
— Она может только распаяться.
— Тётя, глупости говоришь. Обязательно взорваться должна. Что ты в технике понимаешь!
— Я-то как раз понимаю. А вот ты…
— А я знаю!
Еле успокоился.
Согрели воду.
Эрлих побрил Есенина.
Есенин побрил Эрлиха.
Елизавета тем временем приготовила завтрак.
Перед завтраком Есенин похвастался: показал всем три длинных пореза на левой руке.
— Это что ещё такое? — в ужасе спросила Устинова. Есенин, посмеиваясь, объяснил, что иначе забыл бы стихи. А так — записал.
Она разозлилась:
— Ещё раз такое повторится — считай, что мы не знакомы!
— А я тебе говорю, тётя Лиза, что, если опять не будет чернил, я снова разрежу руку.
— Чернила будут! Но если тебе взбредёт в голову писать по ночам, можешь и до утра подождать!
— Что я, бухгалтер, что ли, чтоб откладывать на завтра? Есенин скандалил для вида. Ему нравилось, что он всех удивил и раззадорил.
Чуть позже вернулся в прежнее состояние.
Разглядывая левую руку, говорил Эрлиху:
— А знаешь, я ведь скоро стану сухоруким…
Вытянул руку и попытался пошевелить пальцами.
— Видишь? Еле шевелятся… Пропала рученька. А впрочем — как говорят? — снявши голову, по волосам…
И растрепал свои волосы — поредевшие и давно ставшие из золотых серыми.
Написанное ночью стихотворение передал Эрлиху. Устинова, занимавшаяся чаем, сделала движение:
— Можно прочитаю?
Есенин остановил её:
— Потом… Потом прочитаете.
До обеда сидели с Эрлихом. Потом пришли Устинов с Ушаковым.
Устинова разогрела гуся, накрыла на стол.
Есенин был весёлый и переругивался с Устиновой:
— Тётя Лиза, что ты меня кормишь? Ты мне куски мяса подкладываешь, а я хочу косточку гусиную сосать.
Написал Эрлиху доверенность на получение 620 рублей, пришедших из Москвы.
Он всё для себя уже решил.
Но все эти малые дела — побрился, гуся поел, поручил Эрлиху деньги получить — как бы отдаляли неминуемое.
Всё это было уже не нужно; но втайне желалось, чтобы вдруг обнаружилась лазейка, норк и там можно было бы спрятаться и пересидеть.
Главное — стихи.
Нужно было, чтобы Эрлих их прочёл.
Чтобы прочёл и всё понял. Остался ночевать. Как-то помог сдвинуть эту жизнь.
Чтобы она ещё немножко куда-нибудь доехала, ковыляя колесом.
До ближайшей ямки.
Хоть чуть-чуть.
Посидев, Устиновы и Ушаков ушли в свои номера, а Эрлих по делам.
Нежданно заглянул Корней Чуковский: он собирал ответы литераторов на анкету о Некрасове и узнал от Эрлиха, что Есенин здесь. Есенин говорит: отвечу, оставляй анкету.
Минуты три поговорили и расстались. Они были едва знакомы.
Опустив шторы, Есенин попытался отоспаться за бессонную ночь.
Ночью страшно спать — а днём ничего.
Днём ещё можно.
Если совсем немножко…
Вроде задремал.
Проснулся в ужасном состоянии.
Словно что-то чувствуя, снова зашёл Устинов.
Есенин сидел в темноте.
Георгий сел рядом — и Есенин в буквальном смысле уселся к нему на колени, обнял за шею и стал шептать, что не может жить, не может жить, не может жить.
Устинов, даром что старый большевик и в тюрьме за революционную деятельность сидел, мало того что литературу знал и умел понимать, так ещё и пил запоями, и гулял по бабам — до такой степени, что в 1924-м его исключили из партии. Теперь он пытался восстановиться: только что, 22 декабря, на заседании партколлегии слушалось его заявление. Еле вернул себе Елизавету, с ним в полной мере настрадавшуюся. В общем, он Есенина мог понять; Есенин это знал и тянулся к нему именно поэтому.