Стараясь, чтоб получилось громко, Есенин начал натурально терзать гармошку и при этом в буквальном смысле орать, багровея от натуги.
Зал сначала замолк.
Потом публика начала смеяться.
Блок из первого ряда смотрел на всё это одновременно с печалью и лёгким ужасом.
Есенин ничего не замечал.
Не выдержав, в случившемся на миг перерыве Блок отчётливо произнёс:
— Сергей, остановитесь. Почитайте стихи!
Одновременно Лариса Рейснер — будущая чекистка и любовница Гумилёва — хлопала в ладоши и кричала:
— Нет-нет, продолжайте!
Она издевалась.
Есенин этого не понимал, усмешек в зале разглядеть не мог. Ему казалось, что всё идёт хорошо. Он снова рванул свою хрипящую от натуги ливенку, но тут на сцену нежданно выбежал Городецкий и буквально потащил его за кулисы.
— Хватит, Серёжа, хватит, — умолял он шёпотом.
Есенин, не спевший и половины того, что хотел, упирался, но его увели.
Клюев, не вынеся позора, исчез, держась за сердце.
Зал топал и хохотал.
Некоторые аплодировали тому, что всё это, наконец, прекратилось.
* * *
Казус этот, конечно, карьеры Есенина не обрушил — ну посмеялись, ну деревенский мальчик, ну что с него взять. К тому же скандал — тоже, можно сказать, успех.
С гармошкой и балалайкой он выступать перестанет, а вот наряд надолго останется прежним. И румянить себя тоже позволит. Много позже, уже после Америки, мемуаристы будут замечать, что Есенин постоянно использует пудру; он действительно начнёт запудривать следы своего явного алкоголизма, но вообще к косметике его приучил Клюев.
Клюев и сам красился к выступлениям: глаза подводил густо, как (цитируем мемуариста) «у балерины».
Есенина в крестьянском наряде той осенью увидит Горький — на квартире у художницы Надежды Любавиной. На Буревестника революции Есенин тогда произведёт «неяркое» впечатление. Есенин, со своей стороны, никогда публично не назовёт Горького в числе любимых писателей.
С Маяковским Есенин увидится примерно в те же дни. Маяковский тут же начнёт его задирать:
— А чего мы такие наряженные?
Лет семь спустя Есенин мог бы в ответ и ударить, а в тот раз скорее смутился, начал оправдываться: мы деревенские, мы такие. Маяковский захохотал и забил пари, что в следующий раз, когда они встретятся, Есенин будет в отличном костюме.
Третья знаковая встреча — визит Клюева и Есенина к Гумилёву и Ахматовой.
Уже побывавшему в Африке, воюющему и награждённому Гумилёву всё то, что являли собой Клюев и Есенин, казалось совсем не любопытным.
Что же касается Ахматовой, то Есенин так и не научится всерьёз воспринимать женщин в поэзии — это у него крестьянское; впрочем, Пушкин тоже не воспринимал. Есенин прочёл своё, Ахматова — своё. Играя в деревенского простака, Есенин резюмировал:
— Хорошо, но слишком много про любовь!
— А про что надо было? Про кобыл?
Есенина раздражало: дама, а такие вещи говорит, будто не стесняется совсем. Как муж такое позволяет?
Подумав, Есенин добавил, что в стихах Анны Андреевны «много непонятных слов». На что она ему резонно ответила, что в его стихах слов, известных только в Рязани, куда больше, — и была права.
* * *
В октябре Есениным была написана небольшая поэма «Галки», посвящённая отступлению русских войск из Пруссии. Автор принёс её в «Ежемесячный журнал» — не взяли по причине явной антивоенной направленности; при этом всё остальное предлагаемое им публиковали немедленно. Поэма потерялась и по сей день не найдена.
Клюевский настрой был ещё жёстче есенинского.
С изданием книги «Радуница», которую Есенин изначально посвятил, между прочим, не Клюеву, а Городецкому — своему крёстному отцу в поэзии, — ничего не получалось. Тогда возникла идея опубликовать её в провластном издательстве «Лукоморье», специализировавшемся на патриотических книгах. Узнав об этом, Клюев написал Есенину: «Я слышал, что ты хочешь издать свою книгу в “Лукоморье”, — и это меня убило, — преподнести России твои песни из кандального отделения…»
Их с Клюевым солидарность взглядов касательно войны крепилась на общей и объяснимой почве: они знали, что основной тягловой силой войны является мужик. Одни пьют за победу, а тащит всё русский крестьянин.
Поэт Всеволод Рождественский вспоминал, как Есенин говорил ему однажды: «Какие стихи мы будем писать после войны? Опять начнутся „розы“ и „мимозы“? И неужели нельзя будет говорить о народе так, как он этого заслуживает? Я так думаю, что ему никто спасибо за эту войну не скажет».