Клюев искренне верил тогда, что соколик — в его тёплой и заботливой тени.
Есенин, сознавая огромность дара Клюева, наоборот, видел его своей тенью.
Ведомый интуитивным, но безупречным чувством, Есенин точно знал, кто и до какой поры ему нужен: кого оттеняет он, кто оттеняет его и когда можно будет всех их спокойно оставить.
Городецкий уже, пощипывая усы, грустил и смаргивал: как же так вышло — отчего он на обочине? Может быть, даже строил планы отмщения. Но что он мог? — Увы, ничего. Самые славные свои годы Городецкий уже прожил.
Клюев суетился и придумывал, как бы придержать Серёженьку возле себя ещё — недельку, а то и годочек.
На счастье Клюева, продолжались заботы об армейской службе: Ломан всерьёз вознамерился показать двух «парешков» великой княгине Елизавете Фёдоровне.
Специально для этого им пошили новые боярские костюмы — бархатные длинные кафтаны, шёлковые голубые рубахи, золотисто-коричневые сапоги.
Наряды эти характеризовали не только Есенина и Клюева, но и великую княгиню. Она возжелала взглянуть на людей из народа — ну вот, пожалуйста, два молодца с ярмарочных открыток. Даже разговаривать умеют, причём стихами. Прозой, возможно, вообще не говорят.
* * *
С сестрой царицы, великой княгиней Елизаветой Фёдоровной, Клюев и Есенин увиделись 12 января.
Среди прочих гостей были художники Виктор Васнецов и Михаил Нестеров.
Есенин вёл себя соответственно случаю: выступал старательно, говорил мало, изображал светлого отрока.
Нестеров вроде бы должен был в Есенине узнать одного из персонажей своих великих картин, но, делая записи по итогам встречи, назвал его «слащавым».
Великая княгиня подарила поэтам по Евангелию и серебряные образки с изображениями иконы Покрова Пресвятой Богородицы и праведных сестёр Марфы и Марии.
И это тот самый Есенин, что написал антимонархические поэмы «Марфа Посадница» и «Ус»! Социалист, участвовавший в революционной работе, бегавший от жандармов по чердакам и распространявший запрещённую литературу!
Иные скажут: так не хотел на передовую, что решил поступиться убеждениями.
Дело, конечно, было не только в Есенине.
Русское общество традиционно переменчиво.
В мае 1895 года поэт Валерий Брюсов записывал: «Замечательно патриотично настроена теперь публика. На журнал, где в приложениях нет портрета государя, и не подписываются». Десять лет спустя, в 1905-м, журнал, где имелся бы портрет государя, публика сочла бы зазорным брать в руки.
Однако уже в 1913-м российская общественность участвовала в огромных праздничных шествиях в честь трёхсотлетия царского дома Романовых.
С началом войны ощущение необходимости социального примирения охватило колоссальную часть нации. Многие были искренне уверены: кровь 1905 года искуплена общей бедой 1914-го; казаки, бившие студентов нагайками, и рабочие, стрелявшие в жандармов, должны простить друг друга. И прощали ведь, и сидели в одних окопах.
Поэты старшего поколения, не так давно сочувствовавшие революции, — и Брюсов, и Бальмонт, и Блок, и Сологуб, — на какое-то время будто бы вовсе забыли прежний пафос.
Но и это положение вещей уже менялось: война затягивалась, патриотический подъём затухал, тем более что заметная часть литературного и журналистского истеблишмента, обитатели и держатели петроградских салонов как презирали монархию и всё с нею связанное, так и не перестали презирать.
Наконец, продолжали свою работу профессиональные революционеры и подпольщики, ещё год назад бывшие самыми близкими есенинскими приятелями.
Однако отличие Есенина и от первых, и от вторых было очевидным: более всего он болел не за европейские «образцы», как первые, и не за революцию, как вторые, но за свою крестьянскую Русь.
Он уже написал к тому времени:
…Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою» [6].
Полковник Ломан пригласил Есенина в создаваемое им в те дни Общество возрождения художественной Руси, поддерживаемое царской фамилией.