Воинскую присягу Есенин принял только 14 января 1917 года — за полтора месяца до революции.
«Я, Есенин Сергей Александрович, обещаю и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому и законному Его Императорского Величества Всероссийского престола Наследнику верно и нелицемерно служить не щадя живота своего до последней капли крови…»
Служит он теперь вообще не пойми как: сплошная, с редкими перерывами, увольнительная.
Постоянно либо в Петрограде, либо в гостях у критика Иванова-Разумника — тот жил в Царском Селе, в пяти минутах ходьбы от части.
Звали его Разумник Васильевич, он был необычайно умён, являлся одним из основных идеологов эсеровского движения, с демократических позиций не принимал идущей войны и — высоко ценил Есенина. Тот советовался с Разумником Васильевичем по самым разным поводам: в том числе и по вопросу, как разобраться в интригах Ломана.
В январе в гостях у Иванова-Разумника Есенин знакомится с Андреем Белым, который станет одним из самых важных для него в тот период людей.
12 февраля Николай II посетил Феодоровский собор.
К императору Ломан Есенина не подводил; никаких чтений не устраивалось.
22 февраля Есенин отбыл в командировку в Могилёв.
Там находилась ставка Верховного главнокомандующего. Туда же выехал Николай II.
С какой целью Ломан направлял туда Есенина, осталось неизвестным.
Командировка продлилась сутки и стала в есенинской службе последней.
Через пять дней случится Февральская революция.
В автобиографии 1923 года Есенин безбожно сочинит, что эти дни его застали в том самом «дисциплинарном батальоне», в то время как на самом деле едва не встретил революцию в ставке императора в качестве порученца по особым вопросам.
В день переворота Есенин сидел себе в гостях у петроградских знакомых. В городе шла перестрелка.
Начиналось что-то невообразимо важное.
Императора Есенину было не жалко.
Россия для него была важнее любого государя.
Окрыляла великая новь: тысячу лет с царями и князьями — а теперь вдруг без них.
Весна казалась огромной.
Рюрик Ивнев вспомнит, как встретил Есенина, Клюева и Клычкова на Невском и те едва не набросились на него.
Клычков, участвовавший в 1905-м в боях на баррикадах Красной Пресни, недавний солдат Первой мировой войны, в прямом смысле убивавший людей, а сейчас потемневший лицом, как перед дракой, спросил:
— А чего не нравится? — имел в виду и состояние их компании, и, видимо, нечто большее: может быть, мы, мужики, не нравимся тебе, Рюрик?
Клюев и Есенин повторяли, посмеиваясь: «Наше время настало».
Это, впрочем, относилось не к несчастному и напуганному Рюрику и даже не к его петроградским дружкам, а в целом к «элитам». Через эстета и дворянина Рюрика эта злая тройка как бы передавала привет аристократии, буржуа, «юрочкам», прочей, как Есенин выражался, «швали».
Теперь все равны будут — вот что яростно радовало крестьянских поэтов. А тех, кто свысока смотрел, — можно и за грудки подержать.
Есенин, пугая, пихал Рюрика и разошёлся настолько, что даже Клюев удивился: «Серёжа, что с тобой?»
Наконец, Рюрик и сам догадался, что Есенин придуривается, когда тот засунул ему в карман руку и сжал там его ледяные пальцы. Словно дал понять: «…шутим, шутим».
Ощущение свершившегося возмездия было замешено с удивительным, светлейшим душевным подъёмом.
Словно бы не в силах совладать с собой и толком ещё не зная, что предпринять, Есенин, Клюев, Клычков и Пимен Карпов пишут Ширяевцу письмо — и какое!
Начинает Есенин:
«Христос Воскресе! Дорогой наш брат Александр.
Кланяются тебе совместно Есенин, Клюев, Клычков и Пимен Карпов».
Клюев продолжает:
«Христос Воскресе, дорогая Запевка.
Целую тебя в сахарные уста и кланяюсь низко».
Следом опять Есенин: «С красным звоном, дорогой баюн Жигулей и Волги».
Потом Карпов дописывает свою строку. Клычкову слова не досталось — листок закончился.
Ощущение, словно они все хмельные.
Впрочем, так и было.
Они услышали «красный звон». Воскресший Христос вдруг стал для них зрим. Словно пятым в их комнатке сочинял письмо Ширяевцу.
* * *
Как водится, вместе ликующей свободы явилась чудовищная, хоть и праздничная, неразбериха.
Керенский провозгласил «войну до победы» — и это огорчало более всего.