Крестьяне, вдруг начавшие складывать стихи, шли и шли на подгибающихся ногах к Мережковскому, к Блоку, к Вячеславу Иванову, к Ходасевичу — и после сами себя презирали.
Ширяевцу Блок хотя бы книжку подписанную передал, а Сергею Клычкову просто указали не дверь: не примут, прощайте. Он зубами скрипел!
Пимен Карпов, приехавший покорять столицу, писал Мережковскому: «…Иванов считает меня почему-то провокатором, симулянтом, самозванцем, лгуном и т. д.». (На самом деле их всех считали провокаторами, симулянтами, самозванцами и лгунами — и они отчасти ими и были, но в силу лишь кем-то придуманной необходимости подыгрывать «господам».) Карпов продолжает: «…дорогой Дмитрий Сергеевич, прошу Вас, если до Вас коснутся эти слухи нечистые, от кого бы то ни было, — видеть только моё чистое, открытое сердце, а остальному не верить».
И это пишет Карпов, который, как и Клюев с Есениным, мифологизировал всю свою биографию до такой степени, что даже дату его рождения долго не могли установить.
У Ширяевца были свои взаимоотношения с Ходасевичем, который едко подметил: «В его разговоре была смесь самоуничижения и наглости».
И далее Ходасевич иронически пересказывает речь Ширяевца: «Мы люди тёмные, только вот, разумеется, которые учёные, — они хоть и всё превзошли, а ни к чему они вовсе, да. <…> Интеллигенции — земной поклон за то, что нас, неучей, просвещает, только сесть на шею себе не дадим. <…> Мужик — что? Тьфу, последнее дело, одно слово — смерд. А только ему полагается первое место, потому что он — вроде как соль земли.
А потом, помолчав:
— Да. А что она, соль? Полкопейки фунт».
Пародия, конечно, злая, а справедливая только отчасти; но даже в ней заключена какая-то обидная невероятность диалога. Как будто эта возможность отменилась ещё до встречи Ходасевича с Ширяевцем, Мережковского с Карповым и т. д.
В случае с Есениным имеется своя забавная и показательная история. Одному из знакомых он рассказывал, как, идя в гости к Блоку, купил на Сенной махотку с грибами, обернул её в подвернувшуюся тряпочку и преподнёс как константиновский гостинец.
Рассказ этот — из того же ряда, что и сметана, поедаемая с великой княжной Настей на чёрной лестнице: ничего подобного наверняка не было. В первую встречу Есенину такое и в голову бы не пришло, а затем Блок принимал его вместе с Клюевым.
Однако смысл выдумки понятен: Есенин тоже будто бы отыгрывался за своё унижение на «городских», даже на таком, казалось бы, важном и близком для него человеке, как Блок.
«Обдурил их всех я! — будто бы пытается сказать Есенин. — Ничего они в нашей крестьянской жизни не смыслят!»
Недаром много позже Есенин скажет, что Блок порой смотрится на русских полях, как «голландец».
Сам Есенин до такого эпистолярного унижения, как тот же Карпов или Клюев, в общении с городскими корифеями не опускался никогда, тем не менее всегда отчётливо помнил, как ходил промеж «господ» на цыпочках, читал им сладким голосом в жесточайшей надежде понравиться, глаза долу опускал и скромником себя вёл.
Со временем Есенина от этой нарочитости начнёт лихорадить:
— Зачем вы меня паясничать принуждали?
Ему бы ответили:
— Никто вас не принуждал, Сергей.
Но он-то знал: явись он тем, кто есть, без «сказки», — интереса к нему возникло бы куда меньше. Без рекламы нет торговли.
И каждый затаил ненависть именно к тому, кто однажды сказал:
— Прекратите свой маскарад!
У Есенина всё сфокусировалось на фигуре заносчивой дочки дворянина фон Гиппиуса из старинного немецкого рода; Ширяевца Ходасевич обидел, Клычкова — Блок; Карпов же терпеть не мог Вячеслава Иванова, не имевшего и малейших интеллигентских комплексов по отношению к мужику, но однажды прямо сказавшего Пимену: «…Вы для меня, если хотите, кроме личности, ещё и социологический тип, но не больше выразитель народа, чем ваш покорнейший слуга. Я не Мережковский, который любит прислушиваться к таким показаниям, на которые вы так щедры, толковать об „интеллигенции“ (для меня это звук пустой) и о неопределённой величине, которую под словом „народ“ можно по произволу вводить в разные уравнения…»
Народ, между тем, был, что бы по этому поводу ни говорил умнейший Вячеслав Иванов. Но величину имел именно неопределённую, потому что высчитывать её и считаться с ней никто не желал.
Карпов, Клюев, Ширяевец и Есенин честно пытались об этом рассказать заранее, а в ответ услышали: «Мы сами народ», — ну и закончилось всё тем, чем закончилось.
* * *