Есенин искал Господа — ликующего и спасающего, а не обрекающего на муки.
Он — метафорически, конечно же, — выплёвывает Причастие, потому что обещает: «Я иным тебя, Господи, сделаю».
…Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живёт Божество живых…
Есть ли в этом богохульство, судить не нам. Но это именно неистовая вера, а не безверие.
Вера в саму возможность существования милосердного Господа, благословляющего рай земной — Инонию.
Строительство Иного града происходит одновременно с великим религиозным и социальным обновлением.
Причём обновление это именно, во-первых, русское, произрастающее откуда-то из-под Ладоги (и снова старообрядчество!), а во-вторых, снова антизападническое.
В качестве символа западничества и стяжательства на этот раз выступают США:
…И тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли, —
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!
Не отягивай чугунной радугой
Нив и гранитом — рек.
Только водью свободной Ладоги
Просверлит бытие человек!..
Есенин чувствует себя неистовым пророком:
…Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир…
Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл…
Когда случится Пришествие и Господь явится на этот раз не в виде телка, как в одной из прошлых поэм Есенина, а в виде агнца, овцы, бегущей по горам, в Америке найдётся стрелок — и овцу убьёт.
А всё потому, что верят они только в свои «железные корабли», запуская их то туда, то сюда, а Пришествие проглядели.
Есенин обещает наказать маловеров:
Возгремлю я тогда колесами
Солнца и луны, как гром;
Как пожар, размечу волосья
И лицо закрою крылом.
За уши встряхну я горы,
Копьями вытяну ковыль.
Все тыны твои, все заборы
Горстью смету, как пыль…
Чем не апокалипсис! Земля освободится от маловеров:
…Синие забрезжат реки,
Просверлив все преграды глыб.
И заря, опуская веки,
Будет звёздных ловить в них рыб.
Отрывки из поэмы в мае 1918-го были опубликованы в газете «Знамя труда»; затем, целиком, она была напечатана в журнале «Наш путь».
Поэму много ругали, но дальше всех пошёл Иван Алексеевич Бунин.
«Я обещаю вам Инонию!» — передразнивал он Есенина и резюмировал: «…ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой! А главное, всё-то ты врёшь, холоп, в угоду своему новому барину!»
«Холоп» тут слово ключевое. Прежде холопы своё место знали и мессианскую самогонку не жрали, тянули себе лямочку, а теперь от рук отбились.
Предполагать в холопах человеческое разумение бессмысленно; всё, что они могут, — подчиняться барину: не одному, так другому.
А потом ещё спрашивают: чего Есенин и его крестьянские сотоварищи по ремеслу так взбеленились?
После смерти Есенина Ходасевич напишет: «По-видимому, Есенин даже считал себя христианином. Самое для него ценное, вера в высшее назначение мужицкой Руси, и в самом деле могло ужиться не только с его полуязычеством, полухристианством, но и с христианством подлинным. Если и сознавал Есенин кое-какие свои расхождения — то только с христианством историческим».
Ходасевич не упоминает о старообрядчестве, но след берёт верный.
Завершает так: «Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своём творчестве и пред своей совестью и во всём доходил до конца…»
По Ходасевичу, Есенин заблудился и пошёл не туда, потому что никакой Инонии нет.
А кто не заблудился? Сам Ходасевич? Бунин? И куда они пришли?
Где та сияющая поляна, на которой они остановились, косясь на заплутавшего на своём пути Есенина?
* * *
Накануне родов Райх уехала к родне в Орёл.
Жили они уже по инерции, в силу, с одной стороны, того, что она его любила, а с другой — того, что Есенин ещё не догадался, что разойтись для него станет обычным делом. Всё-таки крестьянская традиция давала о себе знать: в роду никто никогда не разводился. Тем более жена на сносях — надо жить.
Но жизнь, конечно, не в этом.
Чувствовать себя восьмикрылым пророком — вот жизнь. Проговорить о поэзии всю ночь, гуляя и к жене не торопясь, — жизнь. Придумать новую поэму, попросить Господа отелиться и счастливо захохотать от своей неуёмной фантазии — главное.
Городецкий по поводу отношений Есенина с женщинами заметит: «Этот сектор был у него из маловажных».
Женщина нужна разве что для вдохновения — но Райх не вдохновляла; зато скандалили всё чаще. Есенин потом будет жаловаться очередной подруге: «Зинаида очень ревновала меня. К каждому звонку телефона подбегала, хватала трубку, не давая мне говорить».