Догорело царёво судилище,
Отгуляли царёвы присяжные.
Под судом — Двуголовый Страшилище,
Под судом — воеводы продажные.
Не попы ль, златоусты духовные,
Заседали когда-то на судьбищах,
Как гуляки, картёжники кровные,
На царёвых потехах и гульбищах?
………………………………………….
Да пришла Мать-Свобода великая,
Провалилась вся гадь в преисподнюю,
Разбежалась опричнина дикая,
Как бесо́вщина в ночь новогоднюю…[20]
Клюев грозил на свой лад:
Пусть чёрен дым кровавых мятежей
И рыщет Оторопь во мраке, —
Уж отточены миллионы ножей
На вас, гробовые вурдалаки!
Вы изгрызли душу народа,
Загадили светлый божий сад,
Не будет ни ладьи, ни парохода
Для отплытья вашего в гнойный ад…[21]
Это Клюев утверждал: «Убийца красный — святей потира».
Это его:
…За праведные раны,
За ливень кровяной
Расплатятся тираны
Презренной головой.
Купеческие туши
И падаль по церквам,
В седых горах, на суше
Погибель злая вам!..[22]
С неменьшим, чем у Мариенгофа, вдохновением крестьянские поэты призывали избавиться от разнообразной нечисти — царей, воевод, попов, купцов — на пути к новому Иерусалиму.
Надо сказать, ни Шершеневич, ни Кусиков, ни Грузинов, в отличие от Мариенгофа и крестьянских сотоварищей Есенина, ничего подобного не писали.
Так что дело не в том, что имажинисты были «левее» крестьянских поэтов в смысле идеологическом — вовсе нет; даже, скорее, напротив.
Имажинисты были «левее» эстетически.
Тяжёлая, нарочито архаичная манера крестьянских поэтов перестала Есенину казаться соразмерной эпохе.
Предавал ли он таким образом крестьянских поэтов?
Безусловно, нет.
Ему надо было расти — выше себя, выше своей вихрастой головы, выше всех.
В ноябре у него вышла третья книга — «Преображение». Он преображался.
* * *
В январе 1919 года собравшаяся компания уже ввязалась в реорганизацию Всероссийского союза поэтов.
Цель был однозначна: занять там главные места, подчинить союз себе.
Их вызвали на совещание в Народный комиссариат просвещения. За большим столом сидел нарком Анатолий Луначарский, тут же — Горький; напротив — Есенин, Ивнев, Мариенгоф, Шершеневич.
Имажинисты оккупируют сцену Всероссийского союза поэтов — «Кафе поэтов» на Тверской, дом 18, вскоре сделав эту площадку практически своей.
Их первый совместный поэтический концерт прошёл 29 января 1919 года. Он был заявлен как «Вечер четырёх поэтов» — Есенина, Ивнева, Мариенгофа, и Шершеневича; пятым, сверх программы, выступил Кусиков.
Последним читал Есенин — каждый из перечисленных, несмотря на амбиции, знал, что самый знаменитый в компании всё равно он.
Будущий близкий товарищ Есенина Александр Сахаров вспоминал: «Кутаясь в свою чуйку, по-извозчичьи засовывая руки в рукав, словно они у него мёрзли… начал читать „Пантократор“. Читал он хорошо, зажигаясь и по мере чтения освобождая себя от всего связывающего. Сначала были освобождены руки, и он энергически размахивал правой рукой, затем на помощь пришла левая, к чёрту полетела сброшенная с головы шапка, из-под которой освободились пышные волосы цвета спелой ржи, волосы золотисто-соломенные с пробором посредине головы, и он весь закачался, как корабль, борющийся с непогодой. Когда он закончил, в зале была минута оцепенения и вслед за тем гром рукоплесканий».
Пожалуй, эту дату и стоило бы считать днём рождения имажинизма; но традиционно его время отсчитывают со дня публикации манифеста.
10 февраля 1919 года «Декларация» имажинистов была напечатана в газете «Советская страна». Следом — в воронежском двухнедельнике «Сирена», который датировался 30 января, но вышел с опозданием.
Под «Декларацией» стояли подписи по алфавиту — Есенина, Ивнева, Мариенгофа, Шершеневича и двух художников: Бориса Эрдмана и Георгия Якулова.
Написал «Декларацию» по большей части Шершеневич.
«Мы, настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапоги, утверждаем, что единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов».
Половина «Декларации» посвящена критике футуристов: «…у футуризма провалился нос новизны»; походя пнули символистов; остальных вообще не заметили.
О существе новой школы сказать тогда было ещё нечего — на вышеприведённом абзаце с сапогами всё и закончилось.