Остальное — хулиганская, с вызовом, риторика: «В наши дни квартирного холода — только жар наших произведений может согреть души читателей, зрителей. Им, этим восприемникам искусства, мы с радостью дарим всю интуицию восприятия. Мы можем быть даже настолько снисходительны, что попозже, когда ты, очумевший и ещё бездарный читатель, подрастёшь и поумнеешь, — мы позволим тебе даже спорить с нами».
Впоследствии имажинизм будет развиваться и вглубь себя — как поэтическая школа, и вовне — как повальная поэтическая мода, задорная и прилипчивая.
Есенина имажинизм, безусловно, сделал богаче — в самом широком смысле. Несколько раз он выскажется о своих товарищах критически, но по трезвому счёту выходит, что в компании имажинистов Есенин провёл свои лучшие годы.
Позволить себе говорить о «непродолжительном увлечении имажинизмом» в есенинском случае можно только по недоразумению. Вся поэтическая карьера Есенина — неполных 12 лет. Из них, половина, и самая яркая, приходится на имажинизм.
Соратничество с имажинистами по временным рамкам в разы больше и «клюевского» периода, продлившегося менее двух лет, и «скифства», длиной чуть более года.
Стремление выстроить что-то — от журнала до поэтической группы — в компании Клычкова или Орешина всегда было кратковременным, спорадическим и ни к каким зримым результатам не приводило.
* * *
В органичности своего выбора Есенин доубедил себя сам.
Не раз и не два говорил он удивлённым знакомым, что к имажинизму шёл с детства.
Имажинистом он был, уверял Есенин, уже в 15 лет, когда сочинил это четверостишие:
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Кленёночек маленький матке
Зелёное вымя сосёт.
Самая большая и единственная теоретическая работа Есенина «Ключи Марии», написанная в сентябре — ноябре 1918 года, как сам он неоднократно говорил, вела его к имажинизму.
В «Ключах Марии» на примере крестьянского орнамента, устройства крестьянской избы, крестьянского мышления и, наконец, самого языка и его законов Есенин доказывает, что русский мужик видит жизнь как дорогу в небеса, где у него отчий дом. Это и есть главный образ бытия как такового.
В этой вдохновенной работе, хотя и весьма спорной с точки зрения филологической науки, Есенин главными оппонентами называет футуристов, уверяя, что те посадили дерево корнями вверх, то есть идут не от органики и саженец их неизбежно засохнет.
Труд свой Есенин посвятит «с любовью Анатолию Мариенгофу» — был очарован им столь же стремительно, как в своё время Каннегисером. Но в этом присутствует некий парадокс: о Мариенгофе в «Ключах Марии» нет ни слова, зато упомянуты Клюев и Клычков, последний — с безусловным почтением. С Клюевым чуть сложнее: сначала он цитируется как поэтический провидец, но несколько страниц спустя ему достаётся за то, что он «простой мужичий мозоль вставляет в пятку, как алтарную ладанку». Есенин попрекает учителя, что тот заигрывается в «мужика», теряет меру.
Более того, Клюев, по уверению Есенина, — «рисовальщик», то есть тоже идёт не от природы, но лишь подражает ей, «раскрашивает».
А Есенин желал, чтобы поэзия сама по себе была природой. Именно поэтому слово у него проклёвывается птенцом.
В феврале 1919-го Есенин переедет в комнату, которую снимает Мариенгоф, — на Петровке, дом 19.
Под одной крышей с Мариенгофом Есенин проживёт больше, чем с любой из своих жён или любовниц.
Мариенгоф был остроумен, собран, едок к посторонним и ласков к Есенину, ласков с тактом, с умом. Он вовсе не походил на лукавцев, что тогда уже начинали крутиться возле Есенина. Суждения Мариенгофа были нетривиальны, а повадки изящны.
В своё время Клюев Есенина захваливал — а Есенин ценил, когда его умно хвалят. Мариенгоф был скорее скуп на похвалу, но если оценивал — то делал это точнее, остроумнее, без «вербочек», «семени Коловратова» и прочих «жаворонков».
Скоро Есенин поймал себя на мысли, что желает походить на Толю. Толя был денди.
Мариенгоф не хуже Клюева знал, что внешний вид — это половина успеха: сначала смотрят и только потом слушают, а не наоборот.
Есенин и сам об этом догадывался, но в этом случае ему был необходим достойный проводник.
Тут их было даже два.
Причём умение одеваться и подавать себя обществу у обоих было природным.
Шершеневич и Мариенгоф походили друг на друга даже внешне: длинные лица, длинные руки, пальцы длинные, длинные ноги, поджарость высоких людей, нагловатые глаза, снисходительные улыбки.