Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимают с Христа штаны.
Местом его обнародования станут стены Страстного монастыря.
Ко времени возвращения имажинистов с гастролей компания получила грозную бумагу с требованием дать подписку, что без визы Госиздата они книг выпускать впредь не будут.
Есенин отреагировал просто:
— Если Госиздат не даёт нам печататься, давайте на стенах писать!
Неподалёку от Страстного располагался Моссовет, так что задумана была не просто хулиганская, но ещё и политическая акция — против цензуры.
В ночь на 28 мая, захватив с собой стремянку и масляные краски, на дело отправилась компания в составе восьми человек: Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков, Грузинов, вышеупомянутый Григорий Колобов, художник Дид Ладо — крупный человек далеко за сорок, но отлично уживавшийся с годившимися ему в сыновья имажинистами, и новый участник движения Николай Эрдман, будущий знаменитый драматург, а пока — отлично начинающий поэт.
Целую толпу возле стен монастыря тут же заметил дежурный милиционер и подошёл спросить, в чём дело.
У имажинистов хватило наглости объявить, что они выполняют приказ исполкома по улучшению революционного облика Москвы.
— Ну и хорошо, товарищи, — сказал милиционер. — Работайте.
И даже придержал лестницу, на которую первым забрался Мариенгоф.
Он читал по слогам надписи: «Гос-по-ди, о-те-лись!» — удивлялся, но сомнений не выражал.
По завершении акции Есенин пообещал милиционеру медаль за помощь в работе над убранством Москвы.
Ночью всё это казалось очень весёлым — при милиционере ещё сдерживались, а потом хохотали до упаду.
Утром Шершеневич явился посмотреть, как всё это выглядит при свете, и сразу понял, что они влипли в историю.
Площадь была полна народу.
Конная милиция пыталась выдавить зевак.
Несчастные монашки, забравшись на лестницы и подоткнув подолы, с превеликим трудом затирали надписи — тряпками смыть не удавалось, приходилось работать скребками. Дело двигалось медленно.
Возникла уверенность, что их уже ищут и могут потащить на суд за порчу имущества.
Но по городу уже были расклеены афиши об имажинистском выступлении на эстраде-столовой Всероссийского союза поэтов этим же вечером.
«Роспись» Страстного должна была послужить дополнительной рекламой для привлечения публики, однако эффект просчитали не в полной мере.
Подумали-подумали и решили не прятаться.
На удивление, ничего особенного не произошло.
Публики было достаточно, в том числе явились несколько раздосадованных святотатством граждан, но драки не устроили, и скандала не случилось.
Милиция за имажинистами не пришла.
В тот вечер Есенин, вспоминают, был мрачный и позвал артиста Камерного театра Бориса Глубоковского пить водку, которую тогда употреблял крайне редко.
Что его разозлило?
Хотелось славы огромной, всеобъемлющей, чтобы на улицах узнавали и застывали в изумлении, — а добиваться её приходилось вот так.
Сначала чувствуешь себя задорно, а потом… как иной раз с женщиной. Опустошение! Будто не одарили чем-то, но, напротив, забрали.
Впрочем, раскаяния по поводу этой выходки Есенин ни тогда, ни после не испытывал.
Несколько лет спустя его в очередной раз спросили:
— А зачем так-то, не перебор ли?
Ответил, улыбаясь:
— Церковь тогда развела контрреволюцию — и, значит, получила по заслугам…
Выбор между казённой Церковью и революцией Есенин, безусловно, делал в пользу второй.
На фасаде Страстного осталось большое грязное пятно. Потом его закрасили.
Зинаида Райх, пробыв в Москве чуть более месяца и поняв, что столичная жизнь никак не складывается, собралась с дочерью обратно в Орёл.
Шершеневич, у которого она жила, в мемуарах честно признаётся, что не помнит даже, был ли Есенин у него дома хоть раз после возвращения компании с Украины. Отметил только, что с женой Есенин общался «недружелюбно».
Все это видели и были смущены: красавица, молодая мать, обожает его, а он так.
Тем не менее они всё-таки виделись: в последних числах мая — начале июня Райх снова забеременела.
Есенин сообщил жене, что содержать их сейчас не в состоянии, но как только заработает, вышлет деньги на дорогу, и они с дочкой вернутся.
* * *
В мемуарах Мариенгофа история описывается чуть иначе. Якобы Есенин попросил его сообщить Райх, что у него другая женщина.
Здесь ошибка мемуариста — что-то подобное случилось позже. Достаточно сказать, что спустя всего две недели после отъезда жены Есенин отправил ей в Орёл две тысячи рублей.