Один из свидетелей со стороны обвинения доказывал, что В. Шершеневич подражает В. Маяковскому, и, чтобы убедить в этом слушателей, цитировал параллельно Маяковского и Шершеневича.
Есенин в последнем слове подсудимого нападал на существующие литературные группировки – символистов, футуристов и в особенности на центрифугу, к которой причисляли в то время С. Боброва, Б. Пастернака и Аксенова. Последний был на литературном суде в качестве гражданского истца и выглядел в своей роли старшим милиционером.
Есенин, с широким жестом обращаясь в сторону Аксенова:
– Кто судит нас? кто? Что сделал в литературе гражданский истец, этот тип, утонувший в бороде?
Выходка Есенина понравилась публике. Публика смеялась и аплодировала.
Через несколько дней после «суда над имажинистами» ими был устроен в Политехническом музее «суд над русской литературой».
Представителем от подсудимой русской литературы являлся Валерий Брюсов.
Есенин играл роль литературного обвинителя. Он приготовил обвинительную речь и читал ее по бумажке звонким высоким тенором.
По прочтении речи стал критиковать ближайших литературных врагов-футуристов.
На этот раз он, сверх ожидания, говорил удачно и быстро овладел аудиторией.
– Маяковский безграмотен! – начал Есенин. При этом, как почти всегда, звук «г» он произносил по-рязански. «Яговал», как говорят о таком произношении московские мужики.
И от этого «ягования» подчеркивание безграмотности Маяковского приобретало невероятную четкость и выразительность. Оно вламывалось в уши слушателей, это резкое з г р.
Затем он обратился к словотворчеству Велемира Хлебникова.
Доказывал, что словотворчество Хлебникова не имеет ничего общего с историей развития русского языка, что словотворчество Хлебникова произвольно и хаотично, что оно не только не намечает нового пути для русской поэзии, а, наоборот, уничтожает возможность движения вперед. Впрочем, смягчающим вину обстоятельством был признан для Хлебникова тот факт, что он перешел в группу имажинистов: Хлебников в Харькове всенародно был помазан миром имажинизма.
Вечер. Идем по Тверской. Советская площадь. Есенин критикует Маяковского, высказывает о Маяковском крайне отрицательное мнение.
Я:
– Неужели ты не заметил ни одной хорошей строчки у Маяковского? Ведь даже у Тредьяковского находят прекрасные строки?
Есенин:
– Мне нравятся строки о глазах газет. «Ах, закройте, закройте глаза газет!»
И он вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне: «Мама и убитый немцами вечер» и «Война объявлена».
Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и грустью.
Неоднократно Есенин утверждал, что Маяковский весь вышел из Уитмана.
Мне приходилось слышать от Есенина следующую частушку о Маяковском:
Отрицательное отношение к Маяковскому осталось у Есенина на всю жизнь.
В сборнике «Страна советская», изданном в 1925 году, он пишет о рекламных стихах Маяковского:
1921 г.
Мы несколько раз посетили с Есениным музеи новой европейской живописи: бывш. собрания Щукина и Морозова.
Больше всего его занимал Пикассо.
Есенин достал откуда-то книгу о Пикассо на немецком языке, со множеством репродукций с работ Пикассо.
Ничевоки выступают в кафе «Домино».
Есенин и я присутствуем при их выступлении. Ничевоки предлагают нам высказаться об их стихах и теории.
С эстрады мы не хотим рассуждать о ничевоках. Ничевоки обступают нас во втором зале «Домино», и поневоле приходится высказываться.
Сначала теоретизирую я. Затем Есенин. Он развивает следующую мысль:
В поэзии нужно поступать так же, как поступает наш народ, создавая пословицы и поговорки.
Образ дня него, как и для народа, конкретен.
Образ для него, как и для народа, утилитарен; утилитарен в особом, лучшем смысле этого слова. Образ для него – это гать, которую он прокладывает через болото. Без этой гати – нет пути через болото.
При этом Есенин становится в позу идущего человека, показывая руками на лежащую перед ним гать.
После первого чтения «Пугачева» в «Стойле Пегаса» присутствующим режиссерам, артистам и публике Есенин излагал свою точку зрения на театральное искусство.
Сначала, как почти всегда в таких случаях, речь его была путаной и бессвязной, затем он овладел собой и более или менее отчетливо сформулировал свои теоретические положения.