— Забудем, — сказал Есенин, помедлив.
— Кстати, Дмитрий Ларионович обрадовал меня: вы не прочь поехать с нами за город?
— Был не прочь. Но потом раздумал.
— Почему же, Есенин? Что вас останавливает?
— Не вижу в этом необходимости, Олимпиада Гавриловна. Простите. Ни желания нет, ни настроения.
— Нет настроения? Странно. У вас должно быть особенное настроение уж только потому, что вы непростительно молоды и что вас просит женщина. И не какая-нибудь...
Есенин молчал: чем больше говорила и настаивала она, тем круче вскипало в груди его раздражение к ней, почти вражда.
Она вздохнула огорчённо:
— Ну, Бог с вами... Была бы честь предложена. Больше упрашивать не стану... Одного буду требовать, чтобы вы вставали при моём появлении. Как все. В конце концов, вы не слишком большое исключение. Обыкновенный служащий.
— Я не подчинюсь вам, Олимпиада Гавриловна, — просто сказал Есенин.
— Но почему?! — вскричала она нетерпеливо. — Что у вас, ноги отсохнут? — От обиды на её ресницах задрожали слёзы.
— Нет, ноги не отсохнут. Я не намерен потакать вашим, простите, не совсем разумным прихотям и капризам. Ведь это ни больше ни меньше как тщеславие ваше, гордыня не столько женщины, сколько хозяйки. Я не хочу быть зависимым. Ни от кого.
— Тогда нам, видимо, придётся расстаться, господин Есенин. — По тому, как она сказала, было ясно, что это её последний козырь. Испытанный, верный, сражающий.
Он ответил равнодушно, даже как будто устало:
— Я не держусь за место, Олимпиада Гавриловна. Служба у вас — не скрою — для меня стала в тягость.
К вечеру, перед концом работы, Крылов сказал конторщику:
— Не поладили мы с вами, Сергей Александрович. — В глазах его светилась печаль. — Да, может быть, это и к лучшему. Вас влечёт другое. Отсюда, из мясной лавки, никто ещё не поднимался на высокий гражданский подвиг, никто из моих приказчиков не достигал ни славы, ни признания. Да что там приказчики, конторщики! Примером этому могу служить я сам. Оттого и пью, как вы, вероятно, изволили заметить. А пьющий человек карьеры не построит. Карьера — покровительница трезвенников, прощелыг, дельцов, умеющих приспосабливаться. Или надо обладать талантом организатора, заложенным от природы... Так что задерживать вас не стану, здесь Суржиковы уживаются... Прощайте. Желаю вам добра.
Есенин не питал к нему ни зла, ни обиды.
— Прощайте, Дмитрий Ларионович.
Он медленно спустился по лестнице, чтобы уже никогда больше сюда не возвращаться. Молча прошёл мимо отца, не задержавшись, ничего не сказав ему о случившемся: предвидел, что объяснение с родителем будет тяжким, мучительным.
Есенин безоглядно кружил по изогнутым переулкам, обходя свой дом; пересёк Валовую улицу и по Пятницкой вышел к Москве-реке, мелкой и грязноватой в эту пору. Долго бродил, останавливаясь у парапета и навалившись грудью на железную решётку, свесив, словно подсолнух, голову, глядел на воду, наблюдая, как изредка проплывали брёвна, коряги, клоки сена; вот на мелкой ряби прокачался венский стул с отломанной спинкой, а за ним — сапог с оторванной подошвой; сапог точно смеялся деревянными гвоздиками, белыми, промытыми. Больше всего почему-то запомнился именно этот сапог. Есенин усмехнулся невесело: «Отходил сапожок, износился, сбросили его с ноги — прощай! Так вот и люди: был молодой, новый — держали, ценили, даже восторгались, а постарел, глаза погасли, голос утратил звон — и прощай, за спиной уже шумит молодая поросль, зелёная, чистая... Надо успеть сделать всё, что положено, в юные годы — открыть, написать. Опоздаешь — молодые, как весенние ручьи, смоют тебя с пути... Закон жизни».
Тронулся дальше и опять остановился, снова смотрел на реку, на пароходик, который сочно шлёпал плицами по воде, направляясь к Воробьёвым горам, туда, где когда-то прозвучала клятва верности Герцена и Огарёва[24].
...На пароходной палубе столпились пассажиры — женщины в белых платьях, в широкополых шляпах, мужчины в чесучовых костюмах, в соломенных канотье. Они беспечно шумели, озираясь на берега, где выстроились дома с пламенеющими от закатного солнца окнами.
24