Вечер был скомкан.
Есенин торопливо шагал по тёмным переулкам. Агафонов нет-нет да оглянется — не ведётся ли за ними слежка. В одном месте резко свернул в подъезд, и они очутились во дворе; из этого двора незаметной щелью пролезли в другой двор и уж потом каким-то образом очутились в совершенно ином и, кажется, не ближнем переулке — видать, знал эсер все ходы и выходы в этом районе.
— Если и был «хвост», то мы его обрубили, а если не было, тем лучше. — Агафонов ловким движением сорвал седую бороду, отлепил усы, сдёрнул брови, и Есенин ахнул — перед ним стоял и улыбался человек с юным и смелым лидом: глаза горели, зубы сверкали. — Чёрта с два они меня сцапают! — сказал Агафонов. — Лучше вспыхнуть и сгореть, как Каляев[28], чем чадить незалитой головешкой. Прощайте, Есенин. Рад был познакомиться с вами. Мы ещё встретимся. — И сгинул в полумгле.
11
Берёзовые рощи, окружавшие Москву, пылали оранжевым огнём. Оно нестерпимо слепило, это оранжевое пламя, охватывая лесные пространства всё шире и шире, и не было конца этому палу — по земле шла осень, шуршала широким, в ярких листьях сарафаном. Воздух от прозрачности словно бы звенел тонко и радостно.
Суриковцы, доехав на поезде до Кунцева, оживлённой толпой направились за село Крылатское на берег Москвы-реки; крутые, волнистые холмы густо заросли молодым дубняком; сквозь его чащобу проглядывала, сверкая на солнце, поверхность реки.
Кошкаров-Заревой, в светлой чесучовой паре, помолодевший, лёгкой и бодрой походкой провёл друзей-литераторов на излюбленное место — к старому, кряжистому дубу, одиноко стоявшему на высоком взгорье. Здесь поэты часто собирались под предлогом пикников, тут велись беседы, споры, выяснялись взаимоотношения, политические позиции, высказывались суждения о современных проблемах. Прямо на траве, под дубовым шатром расстилались скатерти, расставлялись бутылки с вином, закуски...
Есенин впервые участвовал в такой «маёвке», и ему всё было ново и интересно до чрезвычайности. Мысли его разбегались, он не знал, кого слушать, не успевал наблюдать за всеми.
Агафонов, искусно загримированный, поблескивая мёртвой сединой бороды и бровей, стоял на коленях перед скатертью и горячо, молодым голосом убеждал Воскресенского, который также стоял на коленях по другую сторону «белого стола» с угощениями.
— Царя Николая надо убрать! — кричал Агафонов. — Убить! В России не должно быть даря, царского трона! А скипетром будем колоть орехи!
Воскресенский тянулся к нему через скатерть.
— Простите мне, но вы, господин Агафонов, глупец. Или тайный враг революции. А возможно, и того хуже...
Агафонов побледнел:
— Я прошу вас меня не оскорблять. И намёков не делать. А не то вопрос можем разрешить по-иному, был такой вопрос у нас в ссылке. — Он торопливо, путаясь дрожащей рукой в лёгких полах пиджака, вынул из заднего кармана брюк плоский браунинг. — Место подходящее, секундантов в избытке. Сойдёмся?..
Презрительная улыбка скользнула по лицу Воскресенского:
— Может быть, вы и бомбу вытащите для дуэли? Ведь вы, савинковцы, больше бомбами любите швыряться. Авантюристы!
— Если надо будет, вытащим и бомбу! — пригрозил Агафонов.
— Стреляться с вами я не стану. Я вам не купринский прапорщик. — С лица Воскресенского не сходила презрительная, осуждающая усмешка. — Стыдно нам, революционерам, стреляться. Поединок может состояться лишь в том случае, если в решающий момент битвы мы окажемся по разные стороны баррикад... И потом, я вас не оскорблял, господин Агафонов. Я сделал свои личные выводы относительно ваших целей...
Кошкаров-Заревой отделился от своей группы, быстро подошёл к Агафонову и Воскресенскому — пиджак снят, на белой рубашке выделялись голубые подтяжки. Он уже подвыпил.
— Господа! Опомнитесь. Приехали повеселиться, а вы ссору затеяли. Платон Миронович, спрячьте оружие.
— Виноват, Сергей Николаевич. — Агафонов сразу остыл, в смущении сунул браунинг в карман. — Выпьем, Воскресенский?
— Выпьем, — согласился Владимир Евгеньевич.
Они чокнулись и выпили.
К ним присоединился критик Русинов, молодой человек в светлом костюме; на загорелом лице не заметно было ни одной морщинки, волосы напомажены и разделены на косой пробор, на верхней губе строчка усиков. Слушая спорщиков, он вставлял смелые замечания, часто такие, о которых человеку его круга, казалось бы, даже подумать невозможно, настолько они были вольны и опасны. Все считали — и это было верно, — что он горяч, не обкатан и полицейский «рашпиль» ещё не коснулся его характера.
28