Невозможно забыть свежесть ее ладони, неожиданно положенной вам на плечо — так наказанный ребенок, долго плакавший, стыдливо просит прощения. И еще ее голос, голос ночи и листьев, вкрадчивый, детский, невинный и вдруг срывающийся в страсть.
Лорд Эшби всячески старался заставить других почитать себя безбожником, но святотатство приводило его в ужас, он презирал неверующих. Либералы из Бервика постоянно посылали ему свои брошюры, являлись с визитами — тщетно. Лорд Эшби был слишком скромен, чтобы выставлять свои чувства напоказ. Он высмеивал шествия, дискуссии, доктрины. Для него История была прекрасной или жестокой, одним словом, волнующей, только в книгах.
Лорд Эшби жил в стороне от схватки. Он ненавидел грех, хотя и был его рабом. Он погружался в него с яростью — скрытой яростью, в которой не было ни капли лицемерия, — словно в новое размышление о себе самом.
Ближе к осени я узнал, что он начал распродавать свои земли. Он написал мне короткое письмо, в котором признавался, что разорен. Я приехал в Эшби. В округе замок вновь стали считать логовом дьявола: девушки исчезли, юноши большую часть дня были пьяны, в лесу видели людей в масках, а в окнах замка — совершенно голого графа. Я застал его в библиотеке. Полагаю, что под его диваном спрятался мужчина, потому что Ангус, слегка покраснев, сразу вывел меня из зала. В его жестах была заметна какая-то суетность, которую я поначалу отнес на счет неожиданности моего визита. Я передал ему слухи, которые ходят о нем в близлежащих деревнях, но он мне даже не ответил. Я стал говорить о Лауре Пистилл, о радости, которую он доставил бы ей своим посещением. «Что мне делать у этой свихнувшейся старухи? — сказал он, нахмурившись. — Вы, видно, сговорились с ней на пару обратить меня в веру… Останьтесь у меня и приготовьте к ужину проповедь поскучнее». Здесь он оставил меня и вышел; я хотел догнать его, говорить с ним, но он взбежал по главной лестнице, по ходу подозвал к себе молоденькую служанку, схватил ее за руку и потащил по галерее Аполлона.
Итак, лорд Эшби продолжал вести ту же, полную порочных радостей жизнь, только с еще большей яростью и, не таясь, при свете дня.
Я вернулся в библиотеку и уселся в кресло, положив книгу на колени. Руки мои дрожали. В комнате ощущались слабые запахи трав и молока, на мебели виднелись грязные разводы и кое-где отпечатки ладоней.
Стемнело; против своей воли я решил остаться на ночь. Признаюсь, у меня не было ни малейшего желания обращать его.
За обедом он был очень внимателен ко мне, но это не могло ввести меня в заблуждение. Граф Ангус, без сомнения, был существом двуличным. Его вторая натура таилась под первой, любезной и мечтательной. Бунт, буйство эмоций, страх действия, непостоянство, грубость могли лишь угадываться под маской. Он носил ее без усилий, ибо, надо признать, он обладал врожденной смелостью. Он интересовался всем, он хотел познать все возможные чувства и ощущения, но, испытав что-либо новое, он снова овладевал собой, так что его уверенное воцарение в новых областях духа можно было принять за безразличие. Себя он видел ясно, но вряд ли как живую личность, скорее как абстракцию. В любой из окружающих вещей он тут же находил нечто враждебное. Он был полностью сосредоточен на любви к себе. Он прощал сразу после обвинения, объяснялся в любви словами, полными безразличия или ненависти, ненавидел с улыбкой. Он окружал себя лицемерами и испытывал отвращение к сборищам рассеянных денди.
Он притворялся равнодушным, но сам же и страдал от репутации черствого человека. Быть одиноким — его призвание, и только боль старых душевных ран смущала его одиночество. Тогда он говорил в полный голос в своей пустыне, проклиная двух-трех бывших друзей, подмигивая в ответ на вопросы, сожалея о своей мягкости или о своих привязанностях. В общем, людская пошлость сделала его меланхоликом.