Убежала.
Антон перешел на другую сторону улицы. Постоял, держась за перила моста, глядя, как плавно тормозит электричка, как редкие дневные пассажиры неторопливо входят в вагон и протягивают из окон мороженщицам вспыхивающую на солнце мелочь, как электричка мягко распрямляет свои железные рога, и вдруг начинает рокотать, и трогается с места, и мост втягивает ее в свое жерло, будто длинную зеленую макаронину. Антон постоял, опять пошел через улицу, на ее середине, на самой белой линии, повернул назад и услышал визг тормозов, а потом крайне нелестные для себя формулировки из кабины проезжавшего самосвала. «Нет, — сказал он тогда себе, — нет, это еще что такое? Не распускаться. Надо сесть и все сообразить. Сесть и сообразить. И все».
В сквере у памятника Горькому было пусто. Няньки с детьми здесь не гуляли по причине вокзального шума, а командированные и транзитники присаживались на минутку, ворошили деньги и какие-то бумажки и убегали по делам. Антону никто не мешал. «Так, — рассуждал он. — Так. Что же теперь? Ехать в редакцию этого журнала? Допустим. А что говорить? Что все написанное — вранье? Что по-настоящему дело обстоит иначе, гораздо сложнее, и слова «склонил к сожительству», «сожительство» попросту не относятся к нему и Эле, к их взаимоотношениям, что это ошибка, непонятная, нелепая, дурацкая ошибка? Что человек, который все это написал, его, Антона Туринцева, в глаза не видел, не разговаривал, не знает, не представляет себе, кто такой Антон, чем он живет и дышит, и Элю он не знает, а если бы знал, не написал бы так, и что ему, несомненно, наговорили по злобе, обманули, и эту ошибку надо исправить, скорее исправить…» Антон вдруг представил себе, как он будет все это говорить, торопясь, сбиваясь, и под конец, как всегда, разозлится, и разорется, и бахнет кулаком по столу, а на него будут смотреть чужие и непонимающие глаза… «Постой, — осадил он себя, — постой, не гоношись, не пори горячку, здесь надо все продумать». Заметка о нем появилась неожиданно, он ничего не знал. А Колюшев знал? Председатель клуба Илья Миронович Колюшев? Вряд ли. Еще вчера Колюшев угостил его в коридоре карамелькой, спросив: «Не курите? Вот и я, понимаете ли, решил бросить, так и сосу целый день, прямо во рту мороз, жена мятных купила». Антон представил себе колюшевскую жену, такую же седенькую, розовенькую и пекущуюся о здоровье. Нет, Колюшев — мужик порядочный, в случае чего он бы давно вызвал и разобрался. Так, ясно. Надо ехать к Колюшеву. Сейчас. Не откладывая.
Как и следовало ожидать, на председательском столе лежал развернутый номер журнала. Поверх него громоздились папки, бумаги с лиловыми печатями и витиеватыми росчерками Колюшева, две газеты, телевизионная программа, но Антон понял, что номер развернут именно на той самой странице, и те самые строки обведены одним из острых карандашей, растущих разноцветным пучком в металлическом стаканчике.
Колюшев воззрился на Антона и сердито вздохнул.
— Прекрасно поступаете. Прекрасно, понимаете ли, достойно. Позорите коллектив. Фу, мерзость какая.
— С какого числа писать заявление? — цепенея прилипшими к столу руками и криво улыбаясь, спросил Антон.
— Вы, понимаете, не перебивайте, когда старшие с вами говорят. Что вы грубиян, это давно известно, руки до вас только не доходили. «Заявление». Мы и без заявления, понимаете, укажем вам ваше настоящее место. Если будет необходимость. Какой Аника-воин. Ну, уволим мы вас, ну, даму вашу выгоним. А что вы думаете — придется…
— Яковлеву вы не трогайте. У вас таких гимнасток, как она, не было здесь и не будет, ясно?
— Ну вот, я ему про Фому, а он мне про Ерему. Не об этом сейчас речь. Ну, уволим, ну, выгоним, секция развалится, а что пользы? Только что в протоколе записать: «Меры приняты», а так сплошной вред. Эх ты, господи, есть у тебя там, в секции, какая-то одна сволочь. Не знаешь, кто? То-то и оно, что не знаешь, знал бы, не допустил.
Колюшев перевел дух, потер лысину и достал из ящика стола пачку папирос.
— Заначка. Бросил ведь, а теперь… из-за вас… Послушайте, Антон, как вас, Петрович, что ли. Что же делать-то мне с вами, а?
— Ни черта вам не надо делать. Я сам пойду в журнал и все скажу. То, что там написано, одновременно и правда и вранье. Одни и те же вещи могут выглядеть чисто, а могут грязно. Смотря как о них сказать. Вот я пойду и скажу. Про то, как есть на самом деле.
— Тьфу, аж голова, понимаете, с вами болит. Вы меня послушайте, я на этом месте не одну пару штанов просидел. Слова красивые. Знаешь, как говорит писатель Шекспир? Слова, слова, одни сплошные слова. То-то. Давайте-ка мы лучше так. Я ничего не знаю. Вы подаете мне докладную записку. Мы ведь с вами взрослые люди. Мы понимаем — ну, что особенного случилось? Кстати, уж не твоя ли эта ухажерка, часом, донесла, нет? Может, неладо что у вас, знаешь, как бывает? Ну, ну, не кипятись. Нет так нет. Значит, все в порядке. Значит, и сыр-бор не из-за чего раздувать. Вы меня поняли? Вот и напишите докладную. А дальше — мое дело. И еще один совет. Я в твои личные дела не суюсь, я тебе не поп и не батька, да и мужик ты вообще честный, иначе другой бы разговор был. Только с нынешнего дня все твои жданки-свиданки назначай где-нибудь не ближе Малаховки. Чтобы комар носа не подточил. Понял? Хорошо меня понял? Иди работай.