Два штабных купе — одно для начальника эшелона, второе для комиссара — остались нетронуты плотниками во время переделки. Когда-то это были семейные апартаменты: каждое помещение имело выход в коридор, между собой же они соединялись деревянной дверцей-гармошкой. От мысли о бывшем предназначении этой дверцы у Деева теплели щеки. Пожалуй, не станет он ею пользоваться, а ходить к Белой будет через коридор, как все остальные, — если вообще будет. Лучше пусть она сама к нему ходит: все же Деев — начальник эшелона. И стучит перед этим пусть — негромко, уважительно, — как и полагается при входе в начальственный кабинет…
Подпрыгнул пару раз на пружинном сиденье, проверяя упругость дивана. Отер ладонью запотевшее окно: за стеклом плыли паровозные облака, сквозь них мелькала потемневшая от дождей сосновая зелень. Провел рукою по скользкой на ощупь ткани обоев. И сам не заметил, как оказался у гармошки.
За створками — тишина. Где-то в коридоре сквозь грохот колес и лязганье металла слышно младенческое тявканье (сразу после отбытия Деев отдал кукушонка Фатиме, чтобы укачала и успокоила). И поскрипывание вагона слышно, и чуханье паровика далеко впереди. А комиссара — не слышно. Обдумывает, как избавиться от мягкосердечного командира? Уже строчит жалобу?
Щелк! Створки сложились резко и отъехали в сторону, едва не ударив Деева по приложенному к дверце уху. В проеме — Белая.
— Давайте договариваться, Деев, как нам дальше жить, — говорит. — Вместе жить. Ехать не близко, пару недель в пути промаемся. Без договора — никак.
Сконфуженный, он попятился в сторону, и комиссар без колебаний шагнула внутрь, как к себе домой.
— Вы человек мягкий, даже трепетный. — Она решительно заняла середину дивана, откинулась на спинку и по-хозяйски закинула ногу на ногу. — Вам к детям нельзя.
Не желая ютиться на диванном уголке или стоять перед комиссаром, как провинившийся ученик перед учителем, Деев потоптался немного на месте, а затем опустился на пуф у приоконного столика. Пуф был низкий, пружины под обивкой ходили ходуном — того и гляди сбросят: ноги пришлось расставить шире, а руками упереться в колени, да так и сидеть раскорякой перед удобно расположившейся Белой.
Та оглядывала усыпанные растительностью потолок и стены — без любопытства, но с равнодушным удивлением, словно впервые наблюдая подобное дурновкусие. Щелкнула пальцем по качающейся мерно занавесочной бахроме, дернула чуть презрительно густыми и длинными своими бровями. Неужели же у нее в купе по-другому?
— Зато ты у нас железная. — Деев ерзал на табурете, стараясь найти удобное положение.
— И потому беру детей на себя. Ссоры, неурядицы, жалобы, шалости — всю эту суету предоставьте мне. В это не лезьте. Остальное ваше: везите нас, кормите, лечите… — Продолжая изучать интерьер, Белая распахнула бесцеремонно дверку под столом — ярко вспыхнули райские птицы на белом фаянсовом боку. — …командуйте, наконец! Уговор?
Эх, не догадался Деев ночной горшок сразу детям отнести!
— Я думал, ты только шашкой махать умеешь. — Приспособившись кое-как к подвижности пружинного сиденья, он выпрямил спину и постарался вернуть лицу значительное выражение. — А ты вон дипломатию развела… Почему ко мне переменилась?
— Вы — человек искренний и горячий, — ответила просто, без промедления.
Признание это прозвучало из уст комиссара столь неожиданно, что Деев опять едва не потерял равновесие.
— Это лучше, чем лицемер или хапуга. К тому же вы не самый большой дурак из тех, кого я видела. А видела я дураков — достаточно.
Губы Деева, начав складываться в смущенную улыбку, застыли — вышла не улыбка, а кривая мина.
— С теми же сапогами — хорошо придумали…
Дождался похвалы? Хотел было вспомнить в ответ, как умело Белая поутру рассадила детвору по вагонам, — да не успел.
— …Словом, умишко у вас небольшой, но шустрый, — подытожила комиссар. — Вы мне подходите. Притремся.
Вот так разговор! Не то доброе сказала, не то обругала — поди разбери. В точности как Деев на своем дурацком пуфе корячится — не то сидит, не то падает, не то муку мученическую терпит.