Она вскочила.
И поняла, что по-прежнему уже ничего не будет.
Неподалёку распростёрлось тело с ободранной спиной, взявшейся коричневой коркой, над которой роились мухи. По застывшим багровым потёкам бегали мураши и два чёрно-красных жука-падальщика.
Но человек был ещё жив, хоть и не стонал. Голова свёрнута набок. Шевелились губы, вспухшие синим пузырём. Редкое дыхание приподнимало запавшие межреберья.
Ещё дальше валялось то, что осталось от Боли-бошки. А вот у него костей, кроме остова, не оказалось. Ешка поняла, из чего сделан её бубен. Но не выпустила его из рук.
И вдруг тело издало хриплый звук:
- По-ги...
Ешка поняла: недобиток просит помощи. И ещё то, что уйти просто так она не сможет, хотя не чувствует больше ненависти. И покоя прощения тоже. Просто этот полумертвец может ещё пригодиться. Для чего? А зачем болотницы заманивают прохожих? Или русалки поют свои песни зазевавшимся людям?
Ешкин живот вновь свело от голода. Но вид запёкшейся крови недобитка заставил ноздри брезгливо затрепетать -- негоже ей питаться падалью. Ну или почти падалью...
Она легонько стукнула пальцами в бубен, думая о еде... о чистой, живой, здоровой крови, которая потоком хлынет в сухое горло, наполнит теплом...
Бывший насильник шевельнулся, закорячился, поднимаясь.
Ешка подивилась: и откуда в нём жизнь взялась? Или это её бубен, который отныне нужно беречь, творит чудеса, как в сказке? Шлёпнула ладонью по коже и велела: "Приведи сюда... кого-нибудь! Живо!"
Драный насильник так и не смог распрямиться, поплёлся куда-то, чуть ли не касаясь руками земли и спотыкаясь. Ешка уверилась: найдёт и приведёт. И ослушаться не сможет.
Ушла в тень раскидистой черёмухи и уселась ждать своего часа. Время текло, солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь густую листву, истончались и гасли. Иногда Ешка хлопала, забавляясь, ладонью по бубну и знала: по лесу сейчас разнесётся нечто вроде неслышного звона, от которого любой вздрогнет и начнёт оглядываться, а потом скажет: "Почудилось".
А в лесу ничего не чудится. Просто не всем видится. Или видится и слышится не то, что есть на самом деле. В жаркий полдень обдаст затылок холодом -- это русалка рукой дотронулась. Шевельнётся густая трава - то не заяц прыгнул, а лесовка охотника заманивает. Или голос ветер принесёт -- беги прочь, не вздумай отозваться, а не то погибнешь от взгляда лесного Лиха.
В родительском доме Ешка часто допытывалась у тяти: отчего они все такие злые -- кикиморы, лесовики, болотницы? Тятя отвечал: чтобы человек не плошал, а умнел. Чтобы знал: он не один на миру и не голова всему. И самое главное не то, что наверху, а то, что снизу -- корни.
Но отчего ж нет ни тоски, ни боли, когда вспоминается дом, мама и тятя? Почему так пусто и холодно? Может, у неё теперь и сердце не бьётся? Вот и рука, прижатая к груди, ничего не ощущает...
Под черёмухой тени уже становились сумерками и входили в Ешку невиданной силой. Уши ловили любой шорох, глаза видели и вокруг, и над, и под, а разум вмещал все мысли народца, оживавшего в корягах и пнях, меж сросшихся стволов деревьев, в их высоких кронах и переливистых струях лесных ключей.
Ешка насторожилась: кто-то брёл по лесу. Нёс с собой запах дыма и смерти.
Показался недобиток. Один. К спине прилипли мелкие веточки и листья. В волосах, склеенных засохшей кровью, застрял сучок.
Ешка с холодной яростью посмотрела на него. Это почувствовала ближняя нежить, и лес наполнился шорохами: быть пиру!
Раненый из последних сил подошёл к черёмухе и упал на колени. Повернул голову, подставив шею. Догадливый какой...
Ешка вышла из-под полога листвы. Ослушника, который никого не привёл, следовало наказать. Но... откуда дым-то? И запах пропастины?
Ешка тронула бубен. Он отозвался глухим рокотом. Тогда она позволила бывшему насильнику: "Говори..."
Горло недобитка вдруг вздрогнуло, а изо рта вырвались вой, кашель, невразумительные выкрики. Ешка подождала немного, а когда уже потеряла терпение, разобрала:
- Кипчаки!.. Нет никого живого...
Кипчаками когда-то пугали малых. Ей-то какое дело до врагов: князя с его крестовым, кипчаков, норовивших напасть исподтишка, разбойного люда, который берётся из разорённых сёл или от того, что головы дурны? Но недобиток вымолвил:
- Леса жечь будут...
И повалился на землю.
А из чащи донёсся заунывный крик вытьяна. Почуял беду. Как тогда, во время Круга...
Ветряным шумом запел в руках бубен.
Ночь в лесу настала быстрее, чем погасло солнце и потемнело небо.
Ешка уже не смогла ждать. Подняла вверх бубен, который точно захлебнулся радостью, закружилась от лёгкости в теле.
Раненый очнулся, зашевелился от холода -- земля быстро выстывала, - приподнял голову и уставился на Ешку. И увидел не малую, над которой жестоко надругался; не ведунью, страшно ему отомстившую, подчинив его разум и тело. Не оголодавшую нежить. А ту, чьё имя в темноте произносить нельзя.
Мара... Сама смерть, что пляшет на костях и смеётся там, где человеку горе.
Проморгался, и вновь перед ним малая.
Спросила, глядя на него сверху вниз:
- Как зовут-кличут?
- Ушкан я. Пришлые мы с отцом. У дядьки в Быховце остановились. Отец извозом занялся... - заторопился, глотая слова. Может, эта девка не выпьет кровь и не бросит на поживу тем, кто шуршит, где потемнее.
Неподалёку колыхнулась трава, приподнялся слой многолетнего опадня. Из-под него сверкнул голодом лихой глаз. Ешка шикнула: "Кыш!" Опадень осел, стал просто слежавшейся листвой.
- Возьми под защиту... - прошептал и ткнулся лбом в землю от стыда и вины. Уж очень помирать не хотелось.
- Что ж у своего крестового защиты не просишь? - вымолвила малая.
Ушкан рванул шнурок с шеи, отбросил фигурку Бога-на-Кресте.
А девка расхохоталась так, что всё кругом зазвенело.
Ушкан глянул на грудь и затрясся: кожа запеклась до черноты. Этот крест уже не снять...
- Не тронет тебя никто. Ступай себе. Возвращаю отнятое не по своей воле -- твою жизнь. Но так тому и быть, - сказала девка и пошла туда, откуда он появился.
- Кто ты?.. - спросил Ушкан тихо, еле шевеля губами.
Девка обернулась -- услышала, будто рядом стояла.
- Ешкой раньше звали. А теперь, кажись, полуночница, - ответила и двинулась дальше.
- Прости меня, Ешка! - взвыл Ушкан. - Прости, отслужу тебе!
Поднялся и, цепляясь в темноте остатками штанов за кусты и высокие травы, заторопился следом. Да где ж догнать эту Ешку! Точно летит над землёй.
Но почему-то ночной путь - в полдня дороги - показался короче. Очень скоро ветер принёс лай злобных кипчакских псов. Ещё чуть пройти -- и за подлеском начнутся поля.
Ушкан ещё больше заторопился. Он перестал обращать внимание на шорохи, которые преследовали его, на яркое, но зыбкое мерцание чьих-то глаз то тут, то там. Сказала же Ешка: не тронут. Значит, ему нечего бояться. Он в драку бы полез, если б кто-то два дня назад поддел его: ты, Ушкан, малую девку, да ещё тобой же порченную, слушаться будешь, как отца, побежишь за ней без огляда. А теперь...
Не поостерёгся Ушкан. Да не зверя, не нежить, а человека. Оплошал, и петля-удавка захлестнула его шею.
3
Ешка была счастлива. Лунный свет омыл её покалеченное тело, загладил царапины, выбелил синяки, заставил кожу сиять жемчужным светом. Ноги словно скользили над кочками, а глаза пронзали темень и видели всё лучше, чем днём.
В подлеске ноздри уловили едкий запах гари, беды и чьего-то страха. Ешка остановилась. Кто-то схоронился здесь.