После окончания школы путь Теда лежал в колледж. На сей раз отчиму было заявлено твердо и непреклонно: никакой тяги к наукам его пасынок не испытывает. А манит его другая стихия — морская.
Уже тогда молодой Теодор Старджон, успевший испытать жестокое разочарование, понял, что превыше всего на свете ценит свободу. Свободу передвижения, мыслей, самовыражения. Поэтому ноги сами привели его в Мореходное училище штата Пенсильвания. Подаренных бабушкой к окончанию школы ста долларов почти хватало на плату за обучение, и Тед поступил в училище, где ему привили почтение к дисциплине и умение вкалывать так, что чертям становилось тошно. Может, из него и вышел бы неплохой морской офицер, однако незадолго до выпуска Старджон неожиданно для всех бросил учебу и нанялся на первую же посудину в порту простым матросом. Ему тогда исполнилось 17 лет.
В плаваниях он провел три года. А потом на короткое время осел на одном из Багамских островов. Работа была непыльной — управляющий отеля, расположенного в тропическом курортном раю! Впрочем, он никогда не чурался любой работы. В разные периоды жизни Старджон крутил баранку грузовика, чинил электроаппаратуру, работал поваром, автомехаником, столяром, мусорщиком, стекольщиком, разнорабочим в цирке… Во время войны (в армию его не взяли по состоянию здоровья) трудился в тылу, два года провел в Пуэрто-Рико — рабочим на военном аэродроме, докером, бульдозеристом. Затем снял дом на Санта-Крусе — крупнейшем из Виргинских островов, позже ставшем местом действия одного из лучших рассказов писателя, «Крошка и чудовище». А по возвращении в Штаты в 1944 году попробовал себя на «агентском» поприще — работал сначала в рекламном агентстве, потом в литературном. Еще он подвизался в журнале «Time», где вел колонку книжных рецензий… Столь же часто, как профессии, Старджон менял и места жительства…
Ну куда еще — с таким богатым опытом и такой страстной потребностью делать все «напоперек» — могла привести его извилистая жизненная колея, кроме научной фантастики!
Писать он начал, плавая по морям-океанам. Его первыми профессиональными публикациями стали микрорассказики, которые он успел настрочить для некоего газетного синдиката во время краткой стоянки в порту. Но что это за опусы и где именно напечатаны, писатель сам забыл напрочь. Зато точно помнил, что за все получил, страшно сказать, целых пять долларов. В те юные годы первый гонорар настолько потряс его, что Старджон дал себе зарок — когда-нибудь полностью забросить всякую иную работу, кроме литературного труда. Это вскоре и произошло.
Он дебютировал в НФ в звездном 1939 году рассказом «Дитя эфира». В звездном журнале — кэмпбелловском «Astouding Science Fiction» — и в компании таких же звезд-дебютантов: Роберта Хайнлайна, Айзека Азимова, Альфреда Ван Вогта, Лестера дель Рея, Альфреда Бестера, Спрэга де Кампа. А к пятидесятым годам Теодор Старджон стал одним из самых ярких светил в этом созвездии талантов «кэмпбелловского призыва».
Если попытаться одним словом объяснить, чем именно выделялось творчество Старджона, то слово это будет — человечность. Не в смысле «гуманизма» (многие его произведения более чем мрачны и пессимистичны во всем, что касается перспектив и «достижений» вида Homo sapiens), а в смысле постоянного и пристального интереса к подлинно человеческим качествам: любви, ненависти, любопытству, сочувствию, жестокости, эгоизму, способности к самопожертвованию, вере или безверию… Причем все эти качества Старджон не просто констатирует и фиксирует, а испытывает «на прочность». Здесь он работает, как и положено уважающему себя научному фантасту: ставит героев в неожиданные, парадоксальные, а то и вовсе небывалые ситуации — и смотрит, как поведут себя обыкновенные люди в необыкновенных условиях.
И уж конечно, для него, исследователя человеческого в нечеловеческом, не существует каких-либо норм и табу. В этом постоянном и принципиальном иконоборчестве Старджон задолго до «Новой волны» предварил многие откровения тогдашних молодых бунтарей. Разве что разрушал он догмы и святыни с меньшим сладострастием, меньше производил шума и почти совсем не тяготел к внешним эффектам и рассчитанному на откровенный скандал эпатажу.
В американскую фантастику Теодор Старджон (намного опередив Фармера и Дилэни) вошел прежде всего как ниспровергатель сексуальных предрассудков и штампов. Только я бы добавил: его в меньшей степени интересовали — и мучили, и интриговали, и завораживали! — именно секс («биология»), эротика («искусство»), тем паче порнография («масс-продукция»). А в гораздо большей — любовь.
Слышу хор разочарованных: подумаешь, новость! Кто ж из скрипевших пером прошел мимо любви! Вся художественная литература одной ей и посвящена, если вдуматься…
Верно. Любви, которая есть и о которой, если сам не испытал, по крайней мере наслышан любой из живущих на планете. Старджон же заинтригован как раз теми проявлениями любви, которые нам вовсе не известны. Но с коими мы, вполне вероятно, когда-нибудь столкнемся — в будущем на Земле, в иных измерениях или иных мирах, в сновидениях и кошмарах.
Пресловутая «нетрадиционная ориентация» — но необычная, инозвездная, настолько заворожившая и убаюкавшая землян, что они поначалу ничего и не поняли? Пожалуйста, рассказы «Мир вполне мог погибнуть» (1953; в русском переводе — «Благая потеря») и «Случай с зеленой мартышкой» (1957). Инцест, ставший основой для безоблачной — удавшейся — утопии? Перечитайте новеллу «Окажись все мужчины братья, ты бы выдал сестру за одного из них?» (1967). В рассказе «Сексу вопреки» (1952) инопланетянин (-нка), бисексуал и симбиот, счастливо, хотя и в трагических обстоятельствах, «просвещает» двух землян-влюбленных, не подозревавших об иных возможностях достижения взаимного счастья, кроме той самой — общеизвестной… А в слабо закамуфлированных под фантастику лирических новеллах «Трио на фоне бури» (1955) и «Правило трех» (1951) речь, как нетрудно догадаться, идет о реальных, хотя и запутанных любовных треугольниках, которые никак не развязать без помощи тех же пришельцев…
Многие рассказы Старджона не лишены оттенка сентиментальности, отчего чтение их сегодня превращается в изысканное и многими желанное ретро. Любовь в этих новеллах — воистину сила, что движет мирами. Побеждает рак в короткой повести «Раз заботишься, значит, любишь» (1962)[20]. Соединяет два изнывающих от тоски сердца — земное с инопланетным — в «Летающей тарелке одиночества» (1953); и даже оказывается органично связана с телепатией — в «Прикосновении твоих рук» (1953) и «Необходимости» (1960)…
На одной из конвенций Старджон произнес целый монолог о любви, сравнив ее с состоянием, «когда тебе становится абсолютно необходимо еще чье-то счастье, помимо собственного».
Истинная человечность может проявиться, как уже было сказано, и в ситуациях нечеловеческих. Например, во взаимоотношениях человека с теми, кого он приручил. Мне не известно, была ли когда-нибудь у писателя собака, однако после прочтения рассказа «Крошка и чудовище» (1947) последние сомнения развеялись. Конечно, была!
Теплота человеческих отношений, взаимопонимание (хотя и не всегда легкое и беспроблемное), нескрываемые чувства и эмоции переполняют новеллы Старджона. Оказывается, мечтательность и фантазия в состоянии оживить человека даже после тысячелетнего сна, как это происходит в рассказе «Кейс и мечтатель» (1972); обыкновенное чувство юмора — предотвратить конфликт между цивилизациями, что и продемонстрировал герой «Особой способности» (1951). Разумные жители искусственной микровселенной в притче об ученом-Создателе — «Бог микрокосмоса» (1941) — эволюционировали не только интеллектуально, но и нравственно, придя на помощь попавшему в беду Творцу. В собственном творении возрождается и трагически погибший музыкант — герой пронзительной новеллы «Умри, маэстро, умри!»
20
Впрочем, он же излечивается и с помощью искусства — хотя, по мнению многих, это просто другое название любви. О подобном «искусстволюбии» (или «любвеискусстве») — один из самых известных рассказов Старджона, принесший ему сразу две высших премии, «Хьюго» и «Небьюлу», — «Медленная скульптура» (1970). (Прим. авт.)