— Не совсем, — выдавливаю я. — Садимся и каждую фразу проговариваем вслух.
Евгений Львович удивлен.
— Но это же очень трудоемкий способ!
Да уж. Что трудоемкий, то трудоемкий. Потом мы и сами это почувствовали, стали работать иначе.
Иногда, правда, снисходительность Войскунского, так сказать, зашкаливала. Когда в заключительном слове на закрытии семинара он посочувствовал провинциальным фантастам, которые-де редко общаются с коллегами и варятся, бедняжки, в собственном соку, это меня не то что обидело — скорее, озадачило. Дело в том, что одиночество провинциалов я всегда считал величайшим их преимуществом перед столичными литераторами. В каком-то плане это долг автора — вариться в собственном, а не в коллективном соку.
Уезжая, дерзнул обратиться с просьбой о рецензии на рукопись первой книжки, которую мы с Белкой тогда готовили. Вскоре получили мы и отзыв (крайне лестный), и прочтенные Евгением Львовичем рассказы (сплошь в карандашных пометках, часто весьма язвительных). Ибо, при всем своем благожелательстве, словесных вычур и неточностей он не прощал и не прощает.
В итоге мы его крепко подставили. Рукопись была зарублена — благодаря вмешательству тогдашнего столпа советской фантастики, чей восемнадцатистраничный отзыв, более похожий на политический донос, содержал не столько брань в адрес четы Лукиных, сколько нападки на «товарищей войскунских» (именно так, с маленькой буквы). Если за себя нам было не более чем боязно (как-никак чуть ли не в антисоветизме обвинили), то за «товарищей войскунских» хотелось найти и придушить рецензента.
На конкурс антивоенного фантастического рассказа в Тбилиси мы прибыли в самом подавленном настроении. Однако стоило увидеть знакомую фигуру (военная выправка, клубный пиджак с металлическими пуговицами, орлиный профиль), услышать этот низкий глубокий голос капитана дальнего плавания, как стало стыдно за собственные страхи. А он нас не утешал. Подумаешь, политику шьют, рукопись зарубили! Хочешь в литераторы — готовься к неприятностям.
Малеевка продолжалась в Грузии. Дали Евгению Львовичу на прочитку начало «Миссионеров», пестревшее квазиполинезийскими речениями. Долго мы этот язык сочиняли. Интерфиксами баловались. Бывало, слово достигало слогов этак двенадцати. Прочел Евгений Львович. Отозвался сдержанно. Дескать, пока еще судить трудно. И лишь пару дней спустя, когда я безуспешно пытался выговорить «Светицховели», поглядел он на меня искоса и осведомился не без ехидцы: «А думаете, ваши полинезийские названия легче произносить?»
Мигом всё поняли и кинулись упрощать.
В Москве я бываю от случая к случаю. К Евгению Львовичу заглядывал в гости раза два или три, не больше. И, представьте, ничего не изменилось. Приходишь, одолеваемый хандрой (мир — нелеп, жизнь — бессмысленна), а поговоришь — снова работать хочется.
Перечитал написанное и понял, что вместо воспоминаний о Малеевке получился у меня этакий панегирик Войскунскому. А потом подумал: какого черта? Почему бы мне раз в жизни не объясниться в любви Евгению Львовичу, если я его действительно люблю?
Вл. ГАКОВ ВОЙНА ЗА МИР
В августе этого года исполняется 100 лет со дня рождения Робера Мёрля, видного французского прозаика XX века, лауреата Гонкуровской премии. Литературная критика никогда не числила его по ведомству научной фантастики, и тем не менее мир этой литературы всегда считал писателя «своим». Ведь никто не станет спорить, что по крайней мере три его романа — это научная фантастика. И отменная — особенно это относится к роману «Мальвиль».
Когда «Мальвиль» вышел на русском языке — а было это тридцать лет назад, — то у всех, кто полагал, что авторы мейнстрима способны писать хорошую фантастику, появился новый мощный аргумент в защиту своей точки зрения.
Но до этого у наших читателей состоялось знакомство с творчеством Мёрля-реалиста. Хотя антифашистский роман «Смерть — мое ремесло» (раскрывающий психологию коменданта нацистского концлагеря) и антиколониальный «Остров» большого шума не вызвали. Чего не скажешь о романе «Уик-энд на берегу океана», который в 1949 году принес автору Гонкуровскую премию и рассказывал о знаменитой операции второй мировой войны — морской эвакуации войск союзников, блокированных во французском порту Дюнкерке. Многие по сей день считают «Уик-энд на берегу океана» лучшим романом о войне вообще. Успеху книги во многом способствовало и то, что Робер Мёрль сам был тогда в Дюнкерке и наблюдал все воочию…
Вообще, знакомство с биографией писателя убеждает, что для Мёрля война — тема отнюдь не проходная. Для него это пограничная, экстремальная и, увы, столь расхожая в человеческой истории ситуация, когда испытанию на прочность подвергается не только каждый воюющий солдат, но и весь социум в целом, все наши обыденные представления, культурные и моральные нормы, идеология, коллективное бессознательное. Словом, все то, что делает нас собственно человечеством. Для Робера Мёрля это «пепел Клааса», и после «Уик-энда на берегу океана» мы вправе были ожидать от писателя новых томов его «Войны и мира». И дождались — спустя десятилетие, когда нашу тогдашнюю литературную тишь да гладь неожиданно взорвал «Мальвиль». И «литературную вообще», и научно-фантастическую — потому что на сей раз речь шла о войне и о послевоенном мире, очевидцев коих не имеется.