УДИЛЬЩИК
/фантастика
/дальний космос
…Прибой отхлынул, унося кости, пробки, песок, пену и одного маленького, но расторопного краба. Люська запрыгала, завизжала, моча босые ноги. Сашка подбежал к ней, схватил за руки, закружил. Потом начали брызгаться. Вода, весенне-майская, еще холодная, кусала за лодыжки. На волнах блестело солнце — тысячей перламутровых ракушек, тысячей рыбьих чешуек. И горизонт распахивался широкий: бреди, плыви — не хочу. Одним словом, море. Это было давно. Сто лет назад. А может, и больше.
Планета называлась Энглер[10]. Наверное, первооткрывателей чем-то привлек этот бледный огонек в космосе, слабая красная звезда, и единственный шарик, вращающийся вокруг нее, — атмосфера плотнее земной, радиус меньше, притяжение, напротив, больше. Плотный, тяжелый шарик. Не пинг-понговый, а как минимум бильярдный или, скорей, свинцовый — цветом своих слоистых облаков, пористыми скалами, вечными туманами.
— Людмила Анатольевна, мы изучаем туман, — говорил Игнатьев, протирая стекла старомодных очков, — Он неживой. Не смотрите на него так. Ненавидеть его бесполезно.
— «Изучаем». Скажите еще — «думаем туман», — улыбалась Людмила, но улыбка выходила болезненной.
Цитаты младшие коллеги не узнавали. У них и игры такой не водилось — перебрасываться цитатами, как мячиками для пинг-понга. Ни у них, ни у их родителей не было книжного детства.
За окнами модуля-лаборатории тянулась, клубилась, вздымалась сплошная пелена — ни черта не видно.
— Это генетическое, — хмыкал Аркадий Вейне. — Все, пережившие Прилив, боятся туманов. А вы, Игнаша, просто молодой еще.
— Генетическое — это как раз у меня бы было. Если вы, Аркаша, не сторонник теории псевдогенного импринтинга. Кстати, меня зовут Федор Павлович и мне тридцать два.
— А мне пятьдесят четыре. А вам, Людочка? Впрочем, что ж это я — у дам возраст не спрашивают.
Это он кокетничал — ведь знал же, что всем, пережившим Прилив, за сотню.
Людмила прикрывала глаза, прижимала пальцами веки — где-то там, под сухой, истончившейся кожей, билась беспокойная жилка. Вейне, геолог, иногда забавлял ее своим нарочитым заигрыванием, но сейчас смеяться не хотелось. Все, пережившие Прилив… Сто лет назад его называли просто Туманом.
— Это не тема для шуток, — глухо, не открывая глаз, произносила она. — Мы знаем, что туман опасен. У него та же спектрографическая подпись…
— И до сих пор никто в нем не пропал, — раздраженно откликался Игнатьев. — Никого он не съел. Обычные соединения углерода и азота, а в основном водяные пары. Это совпадение.
— Будь это совпадением, — глубокомысленно басил Вейне, — мы бы не торчали здесь. Да, Людочка? Вот вы бы наверняка оставались на орбите, да и нам хватило бы зондов. Но у начальства, как всегда, свои виды…
— Водяные пары, — резко перебивала геолога Людмила, — На планете нет жидкой воды и нету льда, только замороженный углекислый газ в ледниковых шапках. Откуда в атмосфере водяные пары, Игнатьев?
Федор Игнатьев, химик экспедиции, пожимал плечами. Если говорить строго, в атмосфере паров воды почти и не было — в основном та же углекислота, азот и метан с примесью сернистого газа. Водяные пары были в тумане. Откуда приходил туман, оставалось загадкой. Так же как и сто лет назад на Земле— он просто был. И эти, не пережившие День Прилива, а только слышавшие от отцов-дедов, читавшие в учебках, смотревшие в чувствилках, — что они могли знать? «Туман, поднявшийся на высоту около двадцати метров над поверхностью… временные аномалии… девяносто процентов населения, особенно жители стран третьего мира, где высотное строительство не получило широкого распространения… так и не были обнаружены». Слова. Скупые, пустые слова, шелушащиеся, как отмершая кожа.
— …Мне тогда еще не исполнилось и семи, и не должна бы помнить уже, но помню: мама осталась на лестничной площадке со мной, а отец побежал вниз, за Сашкой. Помню, как сизые клубы поднимались по лестнице, пролет за пролетом, и мама кричала, а потом начала отступать — выше, выше, к квартире Шумилиных, они на шестом жили… — Людмила Анатольевна, о чем вы?
Поднятые брови. Непонимающий взгляд. Сколько она уже говорит?
Вейне брал Игнатьева под локоть и деликатно уводил в «курилку». Никакая это была, конечно, не курилка, но старые названия живучи, липнут, как влага к стеклам, как осенний лист к подошве ботинка, как старость — к молодости. Оставшись в одиночестве, Людмила закрывала глаза и думала туман.
— А говорят, Северная Долина на юг откочевала, да, — сказал дед Михалыч, усаживаясь на край и доставая кисет с кисляком, — Вот так отвязалась и откочевала.
Кисляк он сначала размял пальцами, а потом швырнул в рот и, блаженно скривившись, принялся жевать. С губ потянулась ниточка зеленой слюны. Все бывшие курильщики жевали кисляк. Сигареты кончились еще в первые месяцы, а табак на крышах отчего-то не рос — может, солнца ему не хватало. Потом кто-то внизу подцепил траву, щавель-нещавель, туманная поросль… ну и завели привычку.
Сашок длинно сплюнул через зуб и заболтал ногами, вполглаза следя за удочками. Кисляка хотелось и ему, до чертиков. Попросить бы у деда Михалыча, который и не дед вовсе, мужик лет тридцати, хотя седой как лунь — ну после ходок в туман все такие, не огурцами. Но нельзя. У Михалыча кисляк дорогой, крышевой. Одна земля чего стоит. Это вам не помидоры с гидропоникой, да и помидоры, по-честному, дорогие, как жизнь. Так отец говорит: «Дорогие, как жизнь». Хотя жизнь в Елдашевских Высотах сейчас не особо дорогая. Плюнуть и растереть — вот какая жизнь.
— И что, попадается чего? — спросил Михалыч, поудобней устраиваясь на краю балкона.
Когда-то здесь были перила, но перила за ненадобностью выломали, и получилась аккуратная полукруглая площадка. Одно время с нее Прыгуны сигать любили. Некоторые даже возвращались потом, хотя соседи их чурались. В Северной Долине так вообще палками забивали и скидывали в туман. Палками — это чтобы не руками и не ногами, чтобы кожи не коснулось. Потом Прыгуны, как и Ходоки, научились прыгать с веревкой, и соседи к ним нормально относиться стали. Какая разница-то вообще, спускаешься ты в полиэтиленовом плаще-дождевике с дурацкой маской в туман или прыгаешь? Главное — веревка. Уходят те, кто отвязываются. Не только люди. Даже дома. Вон Северная Долина от проводов на крыше отвязалась и тю-тю. За лучшей жизнью пошли, или так, шутканул кто-то, или огородник пьяный провода ночью топором порубил. Мало ли.
— Попадается, — буркнул Сашок. — Штуку вчера выловил, круглую, вроде ежа. Тянул, тянул, вытянул — сдулась. Отнес бабке Маре. Она говорит, хорошая штука, рыба фугу. В ней яд есть, если правильно выварить, от ревматизма помогает. Я фугу ей оставил, пусть мазь для батьки готовит.
— А батька твой че? Все хворает?
— Прихварывает, — важно ответил Сашок. — С ногами, сами знаете, у него непорядок.
Батька был ходоком, как Михалыч, только ходил уж больно много. Нажил вот боль в суставах, и рожа шелушилась вся. И вообще, соседи знали и Михалыч знал — батька у Сашки чутка тронутый. Многие тогда тронулись, когда туман наполз.
… Сашка мелкий был, лет семи, но помнил — они с Люськой по площадке машинки катали. У них там было что-то вроде клуба, мать так и говорила: «Клуб». Соседи из квартир выходили покурить, бабы языками чесали, мужики пиво тянули, все по-взрослому, а мелюзга, как они с Люськой, играла. Одна машинка, КамАЗ такой здоровый, с ребристыми пластиковыми колесами, вниз усвистала. Мамка заругалась. Ну он и рванул за машиной, потому что внизу, на четвертом, жил противный Леха со своим братцем Ленчиком. У них потом свое имущество выцарапывать — легче ежа проглотить. Короче, побежал. А внизу уже не видно ничего. Белое все и серое, душное, ползет по ступеням. Вроде тумана. Сначала Сашок подумал, что Леха с Ленькой опять мусоропровод подожгли. А потом какие-то крики раздались и страшно стало. Ни машинки, ничего. Попробовал вверх бежать, споткнулся, задницей ступеньки до следующей площадки пересчитал. Тут набежало что-то большое, шумное, за шиворот схватило, оказалось — папка. И сверху так тоненько, пронзительно, ззззззззззззз… Папка наверх тащит, а верха и нет, все нет и нет. Потом только рассеялось. Вернее, уползло вниз, до четвертого этажа. И с тех пор там стоит, бело-серым плотным одеялом скрывает землю, и деревья, и горки, и качели во дворе, и трехэтажки старого района. Только во время приливов, бывает, до шестого-седьмого доходит. Ну на то маячки. Хорошо, что у них девятиэтажка вообще, корабль.