— Вы будете, значит, санитарка больницы Самохина?
— Я, — ответила Анфиса Петровна, удивленная поведением гостя. — Родственник вы больному какому или кто?
— Нет-нет… я так себе… Звали вы меня? — Гость шагнул на середину комнаты, схватил руку Анфисы Петровны пожал ее, сказал: — Почти не изменились вы. Точно такой десять лет назад от нас передачи принимали.
— От кого это — от «нас». Что-то я не припомню…
— Я, собственно, с делами к вам ни разу не являлся, я лишь передаточной инстанцией был, к вам тропинку показывал.
— И показывать не к чему было, ее и без того знали…
— Еще я водовозом был.
— Вы?.. Это вы из Дретуни по моей просьбе приехали? — засуетилась Анфиса Петровна. — Садитесь, прошу! Годы!.. Как меняются люди!.. Тебя бы я должна знать — раза два твоей водицей попользовалась. А вот же не признаю. Даже голоса припомнить не могу, не тот голос.
— Не тот, — подтвердил Савелий Дмитриевич, — огрубел малость.
— Где же ты все эти годы пропадал?
— Где только не был! — махнул бригадир рукой. — И за границей в армии несколько лет на сверхсрочной протрубил, и на Севере пробовал окончательно осесть, да легкими заболел и пришлось в родные места возвращаться… Теперь тут на курсах учусь. А с вашим внуком мы давно друзья — самый понятливый он мотоциклист.
Вошел Федор Иванович. Анфиса Петровна познакомила мужчин, потом поставила на стол блюдо с коржиками, вазу с яблоками и принялась разливать чай.
— Хотела я вас поблагодарить за ласку к внуку моему, — говорила она между тем. — Спасибо, что помогаете мне его человеком сделать.
— Он и без нас парень хороший.
— Позвала я вас по одному делу, да вижу, что не получается оно, — со вздохом сожаления продолжала Анфиса Петровна. — Думала, знакомы вы, а вы даже не глядите друг на дружку.
Федор Иванович пристально посмотрел на Савелия Дмитриевича и покачал головой.
— Не припоминаю…
Савелий Дмитриевич в свою очередь сказал:
— Однажды на почте в дверях столкнулись мы… После того еще в горсовете встречал вас, запомнил.
— Да, нога моя запоминается, — горько усмехнулся Федор Иванович.
— Не следовало мне поминать об этом, — смутился Савелий Дмитриевич, — да уж к слову так пришлось… Теперь, когда вы вашу внешность немного обновили, позвольте спросить: а не встречались ли мы и до Полоцка?
— Будто нет, — пожал плечами Федор Иванович, еще раз пристально глянув на Савелия Дмитриевича.
— И я так полагал… Мало ли что могло померещиться человеку! Да не напрасно же нас Анфиса Петровна свела?.. Так что, может, и не померещилось вовсе?.. Не вас ли я однажды ночью, израненного, к ее хате привел?
Федор Иванович поднялся, перегнулся через стол и, сжав руками плечи Савелия Дмитриевича, хрипло произнес:
— Если ты тот парень, который себя той ночью Савкой назвал, то куда ты друга моего девал, которого я в кустах оставил?
— Умер ваш друг, — печально ответил тот. — У меня на руках в ту же ночь умер.
— Ты знаешь?
— Знаю, потому что сам схоронил его… На полянке возле базы та могилка… Дуб на ней посажен мною…
— Умер! — горестно произнес Федор Иванович. — Так и чувствовал я тогда, что уже не жить ему… А какой был человек!.. Лучше бы не встретил тебя сегодня, все верил бы и надеялся, что сыщется когда-нибудь Дядя Петя.
— Так то был Дядя Петя? — воскликнул бригадир.
— Он!.. Большой отваги был человек.
Федор Иванович опустился на свой стул, помолчал, потом, будто вспоминая про себя, неторопливо и тихо стал рассказывать, какие подвиги совершил этот прославленный партизанский командир, какими делами отметил свой путь на земле и каким оказался стойким в свой последний час.
Николай с увлечением слушал. Многое из того, о чем рассказывал Федор Иванович, ему уже было известно. Народная молва расцветила эти события добавочными подробностями, не всегда, как видно, точными. Теперь, без ненужных прикрас, образ Дяди Пети возникал из слов его соратника более простым и близким, более родным.
Николай слушал, и улыбка — знак признательности, восхищения, преклонения перед памятью героя — не сходила с его лица.
Вдруг, когда Федор Иванович замолчал, Анфиса Петровна произнесла:
— Слушай, слушай, Коля, то был отец твой!
Зачем она сказала это? Улыбка медленно сошла с лица Николая, но он не заплакал. Нет, не было слез в глазах Николая, не было горя. Память об отце сливалась с памятью о славном партизане, имя и образ которого всегда вызывали в душе у него чувство гордости.