— Понятно, значит все-таки смерть. Столько прошел и так… Как собак за станицей, чтобы, видать, меньше смердили.
— Так лучше, пойми, Иван. А если еще суд, тюрьма, а потом — конец. Хуже?
— Хуже, — согласился Иван. — У нас в роду тюремщиков[2] не было.
— Вот и думай. Сейчас в колок[3] въедем и начнем. Могу тебе наган дать, хочешь? Сам решишь.
— Не хочу. Кончайте со всеми.
— Весельчак ты, Иван, — усмехнулся Васька, кожаный человек. — Весельчак.
— Почему?
— Не знаю.
Кавалькада смертников и конвоя втянулась в колок. Узкая дорога петляла между берез. Молодая листва горела на солнце, будто занялся зеленый огонь над белыми стволами. У Ивана ни с того ни с сего опять задрожали руки. Вот он — конец. Трудно вот так погибать, не в бою, не с шальной пулей в сердце, а безоружным, покорным, как баран, когда надо срочно угощать гостей. Едва успел пожить с семьей, засеял поле, и все, хватит — умирать пора. Вроде как и не было жизни — начало только, детство, юность, а остальное — скачка по обрыву; вот-вот конь сорвется с карниза, и сломаешь голову.
— Стой! Приехали! — впереди на дороге стояли три всадника, держа наготове карабины.
— Кто такие? — Васька-кожаный потянулся к нагану.
— Не балуй… пока, — сказал один из троих, молодой чубатый казак, и свистнул. Из березняка со всех сторон на дорогу начали выезжать верховые. — Не балуй, пока мы думаем только разговор говорить.
— Кто это «мы»? — не унимался Барноволоков.
— Я — Фома Курихин, казак станицы Воздвиженской. Еще есть вопросы? Нет? Тогда помолчи, у меня разговор к арестованным. Казаки, — он привстал на стременах. — Казаки, братья! Знаю — вас везут на расстрел, как бывших офицеров. Видишь, Иван, и ты допрыгался, говорил я тебе: иди к нам, все равно покою не дадут. — Васька-кожаный, неведомо к кому адресуясь, процедил сквозь зубы: «Гнида». — Зову вас к себе, выбирайте: либо сдохнуть в НКВД, либо погулять, пока… Пока, — он запнулся и закончил глухо: — Пока не подстрелят как вольную птицу.
— Баклан ты, Фома, баклан… — пробормотал Иван и, ткнув стременем в ногу Барноволокова, шепнул: — Карусель надо, может, кто и уйдет, своих предупреди. — И обернулся к застывшим в напряжении парням: — Следите за мной, карусель — и карабинами их, карабинами.
Между тем Фома, уверенный в ответе, скомандовал красноармейцам бросить оружие, отъехать в сторону и спешиться.
— Иван, — испуганно шептал кто-то за спиной Бочарова. — Иван, давай с ними уйдем, все целее…
Бочаров оглянулся, увидел слезящиеся страхом глаза.
— Куда, в банду? У меня в роду ни тюремщиков, ни бандитов. Иди, если хочешь позору родителям.
— Не хочу.
— Вот и молчи.
Васька-кожаный двинулся со своими в сторону, потом неожиданно дал коню шпоры, и понеслись всадники по кругу — карусель! — смерть в карусели, что игра в «русскую рулетку». Крутится барабан нагана: повезет не повезет. Слаще меда и горше полыни.
Захлопали выстрелы, Бочаров сорвал с плеча карабин и тоже дал коню шенкелей, а за ним, захваченные порывом — и молодые. Бандиты вначале не поняли маневра арестованных, но когда Иван, на скаку, зацепил одного из них по голове, выбил из седла, и вслед ему полетели пули.
— И-и-и-их! — орал Васька Барноволоков, кожаный человек, летя по кругу, падая за коня от выстрелов, повисая на стременах и снова взлетая в седло. Чувствовал он, как оттаивает душа и глаза наливаются жаром, загораются. — Песню, песню давай! — вырвалось у него с детства впитанное, гордое: — Каза-ки-и-и!
Только не время было петь. Падали убитые под копыта коней, а те мчались по кругу, словно в цирке по манежу, и не могли остановиться.
Иван на лету с телеги, под которую забился плюгавый возница, схватил свою шашку и, развернув коня, помчался прямо на Фому, оскалившегося от злобы.
— Бей! — орал Фома, стреляя перед собой вразброс, как слепой. «Не привычен ты, гад, к таким каруселям, войны не видел!» — Иван скинулся за коня и опять вертанулся в седле, рукоятью — с размаху неудобно было рубить — всадив в глаза Курихину.
Проскочил.
За ним, выворачивая из карусели, ринулись остальные. Но ушли они двое — Иван да Васька, кожаный человек.
Барноволокову пуля ударила в спину и, видать, пробила легкое — на губах кровь пузырилась. Он клонился и падал на холку коня, крепясь, поднимал голову, но ничего перед собой не видел. Бочаров ехал рядом, стремя в стремя, поддерживая его как родного, чтоб не свалился наземь.