Мы осторожно спускаемся, благодарим парня, кажется, Костю. Он уезжает, я осматриваюсь и понимаю, что стою перед зданием городской филармонии, напичканным различными цветными подсветками, плакатами, надписями. Недоуменно вскидываю брови и поворачиваюсь к Диме:
- Мы идем на концерт?
- Объясню внутри.
Вместо того чтобы пройти через главный вход, парень ведет меня к очередной лестнице. Хочу спросить, к чему такие испытания, но не решаюсь – наверно во всех его поступках есть смысл. Проходим за здание, поднимаемся на третий этаж. Там Дима открывает квадратное, широкое окно, пропускает меня вперед и предупреждает:
- Смотри под ноги.
- Разве это законно?
- Не волнуйся. Нам никто ничего не скажет.
Убедительно. Отчасти.
Пролезаю через раму. Оказываюсь в маленькой, пыльной комнате. Кажется, тут хранят ненужные инструменты. Осматриваюсь, обхватываю себя руками за талию и морщусь: что мы здесь забыли?
Дима прыгает следом, выпрямляется и уверенно двигается к двери.
- Знаешь, куда идти?
- Конечно. Раньше я часто проводил тут время.
- В этой комнате?
- В филармонии. Пойдем. – Парень берет меня за руку. – Сейчас ты все поймешь.
Следую за ним. Проходим через длинные, широкие коридоры, освещаемые тусклыми, настенными лампочками. Сначала мне кажется, что в здании пусто, но затем я слышу музыку, тихую, приглушенную. Удивленно вскидываю брови и с интересом бегу дальше.
Через несколько минут, парень останавливается, открывает массивную, деревянную дверь, отделанную золотыми лепестками роз, и пропускает меня вперед. Это проход на балкон, в зал. Под нами портер, там расположилась небольшая горстка людей в черной одежде. На сцене играет оркестр. Мелодия грустная, драматичная, но очень красивая. Я завороженно придвигаюсь к краю, опираюсь о перила и шепчу:
- Как здесь удивительно.
Сводчатые, бронзовые потолки, огромные люстры. Толстый, багровый занавес, покрытый золотыми узорами. Я думаю, что никогда не видела ничего подобного, но наверно я ошибаюсь.
- Все-таки привел меня на концерт, да? – Улыбаюсь, но, обернувшись, понимаю, что лицо Димы ужасно бледное. Парень стискивает зубы, неуверенно подходит к перилам. – Что с тобой? - Он не отвечает. Опускает взгляд вниз, на гостей и горбится еще больше, словно на него упал целый потолок. – Дима?
- Видишь тех мужчину с женщиной, на первом ряду? – Киваю. – Это мои родители. – Хочу спросить, что они здесь делают, но не успеваю: парень продолжает недовольным голосом, - мама опять напялила это платье, господи. Зачем? Я же просил ее. Похороны прошли.
Он покачивает головой, сжимает пальцами перила так сильно, что они бледнеют, и я догадываюсь: речь идет о смерти его сестры.
- Она играла на фортепиано, - словно прочитав мои мысли, говорит Дима. – Занималась музыкой, в оркестре. Нам сказали, ребята хотят устроить вечер памяти в ее честь, как приятно, да? Только данный жест не залечивает раны, а наоборот – раскрывает их. Я просил родителей отказаться, говорил, что это только напомнит о боли, но они не услышали меня. Как всегда.
Дима валится в кресло. Смотрит куда-то вперед.
- Эй, - я сажусь рядом. – Просто родители не такие же сильные, как ты.
- Мира. Я солгал тебе.
- В смысле?
- Я не смирился. Ни на секунду. Все, что я делаю – это отголоски, последствия. Ради моей сестры.
- Причем тут твои отголоски? Поверь, то, что ты не пытался вскрыть себе вены – это уже огромное достижение, - мне хотелось пошутить, но вышло как-то грустно. Дима даже не повел бровью. – Слушай, ты отлично держишься.
- Я с ума схожу. Не контролирую себя. Пытаюсь всем помочь, хочу хоть как-то оправдать свое поведение.
- Какое поведение? - Парень переводит на меня взгляд, и я пугаюсь. Эмоция в его глазах настолько сильно шокирует меня, что я даже замираю. Там гнев. – Ты чего?
- Извини, - чеканит парень и резко встает. – Я не должен был.
- Не должен был что?
- Приводить тебя. Это личное, но мне показалось, что ты сможешь меня понять, принять таким, какой я есть. Я ошибся.
- Мне ясны твои чувства. Я каждый день испытываю то же самое.
- Вряд ли.
- О чем ты?
- Это трудно описать, - Дима стоит ко мне спиной. Вновь сжимает перила, правда, теперь я вижу, как от злости трясутся его плечи, слышу, как тяжело он дышит, и мне действительно становится страшно. Медленно поднимаюсь, хочу подойти к парню, но не решаюсь. – Помнишь пузыри в твоей голове? В моей они тоже есть.
- Пузыри?
- Да, ты рассказывала, они взрываются и тебе тут же хочется покончить с собой. Вспоминаешь? Ну, в тот день, когда ты решила напиться снотворного. В пятнидельник. Поняла? Так вот, я почти всегда контролирую их, но бывают моменты, когда не могу. Когда я срываюсь. Это редкость. В основном, мне хорошо. Я пытаюсь помогать людям, оказываюсь в нужный момент в нужном месте, поддерживаю их, если это необходимо. На самом деле, это не моя идея, такую терапию посоветовал доктор.
- Доктор?
- Да, он вечно пытается свернуть мои мозги в трубочку. Раньше заставлял давиться таблетками, теперь говорит концентрироваться на хорошем.
Ошеломленно вскидываю брови. Дима тоже ходит к психологу? Мне не по себе. Вижу, как напряжено тело парня, как грузно он дышит, и почему-то боюсь, что сейчас именно тот момент, когда он может взорваться. О, господи. Одна моя часть хочет убежать, другая – просит остаться. Это ведь тот милый незнакомец с гетерохромией радужной оболочки. Неужели он может быть опасным?
- Знаешь, что хуже, чем смотреть на девушку, болеющую раком? Смотреть на ее родителей. Я думаю, тогда мама и свихнулась, когда Арине поставили диагноз. Ненормальная дура.
- Зачем ты так? – недоуменно восклицаю я. – Это неправильно!
- А как нужно, Мира? – срывающимся голосом интересуется Дима и оборачивается. Его глаза припечатывают меня к земле, просто сжигают. И теперь я действительно хочу убежать, прямо сейчас, потому что в таком виде парень жутко меня пугает. Но я не могу даже пошевелиться. Смотрю на то, как он зло кривит рот и кричит, - как назвать женщину, подстригшуюся на лысо после чужой химиотерапии? Как ее назвать, если с апреля она не снимает черное платье? Даже спит в нем. Хочешь, чтобы я к ней нормально относился? Не могу. Не могу даже находиться с ней рядом! И папа не может, сам чахнет. Денег нет, он на работе убивается, а она только и делает, что наглаживает свой траурный костюм днем и ночью, днем и ночью!
Не знаю, что ответить. Сглатываю, пытаюсь подать хотя бы какой-нибудь звук, но не успеваю.
- Я напугал тебя.
- Нет, - я растеряно мотаю головой. – Все нормально.
- Я напугал тебя! Зачем лгать? – срываясь с места, орет Дима и, остановившись прямо перед моим носом, повторяет. – Зачем обманывать? - Его крик врезается в меня, словно клинок, и я сжимаюсь, будто губка, превратившись в смятое, беззащитное существо. Думаю, в глазах слезы, потому что мне больно. Внутри разбивается последняя надежда на добрых людей. Под музыку, льющуюся со сцены, я вновь возвращаюсь к началу. Возвращаюсь в точку, где нет света и нет обратного пути. – Прости, - вдруг шепчет он, широко раскрывая глаза, - прости меня, - и неожиданно кладет голову мне на плечо.
Не двигаюсь. Руки держу прямо, не моргаю, смотрю перед собой на люстру и думаю: это нереально. Это не Дима. Нет, это не тот человек, который пускал самолетики с неба, который бежал со мной по мостовой и пел песни. Не тот человек, который заставил меня залезть на крышу автобуса, сжал мою руку. Это кто-то другой, да! Я ошибаюсь, или сплю, но это точно не Дима. Такого быть не может. Мысленно качаю головой, отнекиваюсь, а он все так же облокачивается на меня. Обнимает за талию, дышит так громко, что перебивает музыку, и шепчет: прости, я не хотел, прости, а мне лишь кажется, что я просто попала в чей-то кошмар.
- Все нормально, - не своим голосом, отвечаю я. По щеке катится слеза. – Все хорошо.
- Прости меня, Мира.
Образ сильного парня разрушается, просто падает, как под корень срубленное дерево. Теперь я вижу настоящего Диму, вижу его чувства и не ощущаю прежнего восхищения. Нет, я ни в коем случае не испытываю отвращения. Может, мне страшно – да, но отвернуться от парня попросту потому, что он оказался таким же, как и все: слабым, разбитым, бессильным против смерти человеком – смогу ли я? Разве за такое ненавидят? Разве из-за такого бросают?