Он скомкал бумагу, подержал мгновение в руке, словно пробуя на вес, и швырнул в мусорную корзину.
В Симбирске Каппель оставил два комендантских взвода с одним станковым пулеметом «максим» и двумя «люськами» — ручными пулеметами «люис» — для поддержания порядка в городе и спешно двинулся на север, к Казани.
Скорость, которую он набрал, терять было нельзя ни в коем разе.
Беспокоило то, что по нему в любую минуту могли ударить с воды: с Балтики по Мариинской системе на Волгу переправились боевые миноносцы «Прочный», «Прыткий», «Ретивый». Противопоставить им на воде было нечего. Каппель приказал внимательно осмотреть пароходы, стоявшие в волжских затонах, и те, которые годились для военных действий, укрепить броневыми листами и вооружить пушками.
Он понимал, что Казань — это не Самара и не Симбирск, драка за город предстоит нешуточная, к ней надо хорошенько подготовиться.
За создание Волжской флотилии взялся человек, от воды и кораблей далекий — генерал Болдырев, по происхождению, кстати, из рабочих: Болдырев был сыном кузнеца.
Генерал знал толк в металле, был хорошо знаком с инженерными науками, имел светлую голову. Довести Болдыреву дело по созданию Волжской флотилии не дали — генерал был назначен главнокомандующим вооруженными силами Комуча, названными, как мы знаем, с размахом — Народной армией.
Офицерам, служившим в Народной армии, было предложено снять погоны. Болдырев пытался противиться этому, но безуспешно: Климушкин на заседании Комуча несколькими ослепительными громкими фразами разбил его.
Каппель тем временем взял Мелекесс и Бугульму.
С запада к Казани подтягивались боеспособные красные части — курские, белорусские, брянские полки. Особый, Мазовецкий и Латышский конные полки, Московский полк, бронепоезд «Свободная Россия», отряд аэропланов, отряд броневиков — в общем, потасовка затевалась крупная.
Троцкий наводил порядок в Красной Армии железной рукой, не щадил никого, ни старых, ни малых. Из Симбирска в Казань эвакуировался штаб Восточного фронта во главе с новым командующим Вацетисом, здесь находилось банковское золото России, сюда была эвакуирована главная военная академия — Генерального штаба, вместе с преподавателями и офицерами-слушателями, в Казанском кремле размесилось многочисленное сербское воинство.
Посидев над картой, Каппель пришел к выводу, что его преимущество сейчас заключается только в одном — в быстроте действий. Надо стремительно атаковать. Если он промедлит хотя бы немного, затянет, упустит время — потеряет все.
Никто не видел в эти дни, чтобы Каппель отдыхал, но лицо у него не было усталым — лишь тени пролегли под глазами да заострились скулы...
Полурота Павлова расположилась на отдых в кудрявой зеленой рощице, густо заселенной певчими дроздами. Пели дрозды самозабвенно, громко, ярко, они славили последний месяц лета — самый сытый для них, воздавали хвалу этому неуемному солнцу, занявшему чуть ли не половину неба, созревающей рябине — лучшему лакомству для дроздов, теплу...
Поговаривали, что зима в этом году будет ранняя, морозы вызвездятся злые, снега же выпадет мало, совсем мало, так определили старики по своим «ревматическим» приметам.
— Я пение дроздов люблю больше соловьиного, Варюша, — проникновенно произнес поручик, присев на сухой почерневший пенек рядом с телегой. — Соловьиное пение — изысканное, предназначено для утонченного вкуса, оно более для женщин, чем для мужчин, а пение дроздов — самое что ни есть наше — для нас, для солдат. Я бы в марш Народной армии включил дроздовые трели.
Варя улыбнулась:
— Вы — увлеченный человек, Александр Александрович.
— Не Александр Александрович, а — Саша, — поправил Павлов.
Сестра милосердия отрицательно качнула головой:
— Простите, Александр Александрович!
Поручик поднял обе руки, лицо его сделалось огорченным: в этом он был сам виноват — при знакомстве с Варей Дудко представился Александром Александровичем. На западе громыхнул далекий задавленный гром. Павлов приподнялся на пеньке.
— Не пойму, что это, — проговорил он, — то ли гроза, то ли орудия ударили залпом.
Раскат грома повторился.
— И кто ее выдумал, войну эту? — неожиданно беспомощно, с какой-то странной слезной обидой, натекшей в голосе, проговорила Варя, смахнула с уголка глаз то ли пылинку, то ли мокринку, поглядела на Павлова с укором, словно он мог ответить на этот сложный вопрос, зябко передернула плечами.
— Вы, случаем, не заболели, Варя? — встревожился Павлов.
Варя качнула головой: