Он упирался, пока я силком тащил его туда.
— Пожалуйста, не надо.
Вместо ответа я сгреб его в охапку и швырнул на кровать. Сжимая тонкие татуированные запястья в одной руке, другой я расстегнул ремень на его джинсах. От возбуждения хотелось выть. Предвкушая вкус его тела, я понимал, что давно так сильно никого не хотел.
Его потуги высвободить руки вызывали лишь улыбку.
— Ну чего ты упираешься, мы просто трахнемся. Я хорошо заплачу, — мое полотенце отправилось на пол.
— Я не хочу.
— Знаешь, мало кого беспокоит, чего хочет шлюха.
В синих глазах блеснули слезы, нижняя губа дрогнула. Я провел рукой по собственному каменному стояку.
— Может отсосешь для начала?
Мальчишка дерзко вскинул голову и плюнул мне в лицо. За этим последовал глухой тяжелый звук. Я ударил сильно, наотмашь, обратной стороной ладони. Рука загорелась от боли, которая только заводила.
Голубые глаза потеряли фокус и парень перестал упираться. Переворачивая его на живот, я старался не думать о том, что делаю, но какую-то часть меня уже начинало тошнить. Сдернув с него штаны, коснувшись горячим членом прохладной бледной кожи, я потянулся к тумбочке за смазкой. От возбуждения кружилась голова. Но что-то неестественно выделяющееся на его теле приковало мой взгляд. На маленькой упругой ягодице был шрам, точнее клеймо в виде двух больших резных букв «КК», обведенных таким же резным кругом. Именная печать, так обычно клеймят животных, чаще всего породистых лошадей. Я попрощался с эрекцией. Пальцы коснулись изуродованной кожи. Шрам старый, глубокий, размером с детскую ладонь, я знаю насколько это больно, у самого обожжена спина еще с войны. Вот только кто с ним мог это сделать?
Как бы ища другие следы, я задрал его футболку. По худой спине расплылись два больших фиолетовых синяка, один между лопаток, другой — на пояснице. Другие мелкие ссадины и точечные круглые шрамы диаметром с сигаретный фильтр не так заметно выделялись на их фоне. Следы на спине были совсем свежими по сравнению со шрамом на ягодице. Я давно не испытывал жалости и не хотел снова узнавать это чувство, но деваться было некуда. Она буквально заполнила изнутри, перемешиваясь со злостью на себя, на тех отморозков, что сделали такое, и на этого, закрывающегося от меня руками, будто они реально могли его спасти. Я злился прежде всего на него за то, что пробуждал во мне что-то давно забытое, болезненно человеческое.
Он лежал вниз лицом, закрывая голову руками, как будто пытался отгородиться от происходящего. Плечи рвано подрагивали, я знал, что значит эта дрожь. В моей постели был плачущий ребенок, над которым совсем недавно кто-то методично издевался, кто-то такой же, как я. Я перекатился на спину, с силой надавливая на глаза пальцами.
— Уходи. Я не трону.
Уставившись на смазанный алый отпечаток узкой ладони на белой простыне, я ждал, пока он оденется. Не проронил ни звука, он собирался, лишь изредка шмыгая носом.
Наконец щелкнул замок входной двери. Собирая остатки мыслей, я вышел на кухню. Сигарет не было, голова болела и чувство отвращения к себе было единственным, что я испытывал. На полу серым комом лежала джинсовая куртка. Я поднял ее и пошел к двери. Открыв ее, увидел, что он все еще стоит у лифта, потеряно вытирая краем футболки кровоточащий нос.
Увидев меня, парень замер.
— Не смотри на меня так, мать твою… — я запустил в него курткой и захлопнул дверь. Уперевшись лбом в дверь, я слышал гулкий, быстро-удаляющийся звук шагов по лестнице. Он не дождался лифта.
* Пистолет Макарова
========== Часть 2 ==========
Прошло несколько дней со дня моего похода в клуб, где я встретил того мальчишку. Эти дни я провел в спортзале. Там обычно мысли быстрее приходили в порядок, да и подготовиться к выполнению заказа тоже не мешало. Но, сколько бы я ни мучил беговую дорожку и боксерскую грушу, чувство вины не покидало. С течением жизни я научился себя прощать и идти дальше, но только не в этот раз. Даже смешно, что я зациклился на этом мальчишке, на том, что сделал с ним. Ведь на моей совести было немало смертных грехов.
После того, как первый раз я убил за деньги, сон покинул меня почти на три месяца. Сам себе я тогда напоминал парня из «Бойцовского клуба», который утратил чувство реальности. Ирония в том, что чемпион Европы по биатлону стал киллером. Все, как в дешевом детективе, за исключением одного, я был киллером-геем, и это уже походило на дешевую пародию на детектив. Но такова моя реальность. Никогда в своей жизни я не мог представить, что буду заниматься этим. Но после Чечни выяснилось, что спускать курок, метко попадая в цель — это лучшее, что я умею делать.
Война корежит людей, испытывает твой человеческий предел, и, как оказалось, я способен на многие вещи, такие, как сидеть по четырнадцать часов в засаде, по пояс в воде, непрерывно глядя в прицел. Да, я был способен выстрелить во врага, выполняя приказ, но оказалось, я могу так же безжалостно выстрелить в абсолютно незнакомого человека за деньги.
Тяжело вернуться к гражданской жизни после восьми лет войны. Я попал на Кавказ по призыву, в восемнадцать, потом остался по контракту. Моя жизнь была настолько пустой, кроме спорта и учебы на инженерном факультете я не имел ничего. С родителями отношения никогда не складывались. В городке, из которого я родом, я всегда был белой вороной, и им было за меня стыдно. Я думал, что переезд в Москву что-то изменит. Ведь Москва — эпицентр педерастии России, и я наивно полагал, что здесь настанет конец моему одиночеству. Но я ошибся. Даже среди того узкого круга геев, к которому я прибился, учась в универе, я не мог найти партнера. После нескольких перепихов отношения заканчивались, я просто терял интерес. Как итог неудачной личной жизни на первое место вышел спорт. Учебу я совсем забросил, и после первого полугодия первого курса был отчислен, так и попал в армию.
Вот где я был востребован по-настоящему. Служба пришлась как раз на время разгара второй Чеченской кампании. Я стал снайпером на редкость хорошим, и мне нравилось чувство собственной исключительности и превосходства. Так что, по истечении двух лет срочной службы, я остался служить по контракту.
На самом деле основной причиной такого решения был парень. Первый, с которым мне было интересно не просто трахаться. Первый, кого я полюбил, и первый, кого я потерял. Он взорвался на мине при зачистке аула, в котором скрывались террористы. Костя умирал долго. Во время этого взрыва я был рядом. Помню резко наступившую оглушающую тишину, и как меня подбрасывает взрывной волной. Но я отделался лишь ожогами на спине, а Костя потерял пол-лица, зрение и руку. Помню, как в госпитале первый раз увидел его после взрыва. Тонкие пальцы сжали мою ладонь, он пытался что-то сказать и не мог, так же как и не мог больше видеть меня. Перебарывая в себе отвращение и ужас, я поцеловал его в лоб, а он коснулся моего лица, как бы пытаясь убедиться, что это действительно я. Его пальцы стали мокрые от моих слез. Я шептал, что все будет хорошо, что я люблю его. После моих слов у него случилась истерика. Доктор сделал успокоительное, а я больше не приходил. «Ты должен забрать его, если ты есть», — это было единственное, о чем я просил Бога, и это был первый раз, когда я молился. Костя прожил так еще шесть дней, его ввели в кому, из которой он больше не вышел.
Меня комиссовали в 2009, и я поддержал это решение. Кости больше не было, а без него я не мог там оставаться. Мне было двадцать шесть лет.
Долгая адаптация на гражданке не дала особых результатов. Я ничего не умел. Инженерный так и не закончил, идти в охрану было не для меня. Первый заказ мне предложил сослуживец, он знал о моем таланте, да все знали, что снайпер я отличный. Нужно было убрать одного бизнесмена. В условиях конкурентной борьбы он перешел кому-то дорогу. Я согласился. Сделал все чисто, технично, получил первые деньги и почти год прожил на них, вливаясь в совсем другую московскую жизнь. Жизнь, не обремененную проблемами и работой, жизнь мажора. Я отпустил себя, свое больное подсознание. Я трахал все, что шевелится, и больше не задавался целью кого-то любить.