Крестьяне тут же взялись за работу, старательно прилаживали гнезда на старые места, вкладывали в них оставшихся в живых птенцов. Но все же половина погибла.
А семь или десять дней спустя ранним утром все увидели, что недавно починенные гнезда опять лежали в пыли. И опять обезумевшие от страха и горя птицы реяли над крышами, воротами, дворами. Птенцы трепыхались, разевая желтые клювики. Люди помогли и на этот раз. Но едва удалось с большим трудом водворить гнезда на прежние места, как все повторилось. Птенцы погибли. Больше не имело смысла восстанавливать гнезда. Несколько дней ласточки стаями кружили над домами, но, очевидно потеряв надежду, исчезли навсегда. С тех пор в деревне не осталось ни единой ласточки.
Каждый знал, чьих рук это дело, каждый догадывался, но никто ни единым словом не обмолвился о своих догадках. Всех охватило отчаяние. Веками ласточки гнездились в укромных местах Анаварзы: на отвесных склонах, под выступами. Однажды утром запыхавшийся подпасок примчался в деревню с ужасающей вестью: на ближних утесах Анаварзы не осталось ни единого гнезда, все порушены той же беспощадной силой, а неоперившихся птенцов сожрали змеи. Они шныряют по скалам, и у каждой в пасти — по птенчику.
— Я видел! — кричал маленький чобан. — Ей-ей, собственными глазами видел!
Все та же проклятая богом рука потянулась и к орлиным гнездам. На голых камнях валялись расколотые орлиные яйца, раздавленные орлята. Огромные грозные птицы взмыли в небо и яростно вспарывали воздух своими могучими крыльями.
А над утесами не смолкал гром ружейных выстрелов…
В горах занялся пожар. Огонь разрастался, и вскоре пылающий круг занял площадь, равную десяти гумнам. Орлы с подпаленными крыльями падали в самую середину огненного круга. Ласточки тоже. Горы огласились отчаянным воем, лаем и шипеньем. Горели скалы. Змеи, лисы, все твари, что мирно жили и плодились в окрестных горах, покидали ужасные места. Горели кусты, травы, деревья, людские жилища.
Он принимал разные обличья, этот всеистребляющий пламень. Однажды он превратился в пропитанную керосином тряпку, которая была брошена в бабушкин дом, и в другую тряпку, которая влетела в окно. Сначала занялась прихожая, затем двери. И вот уже вспыхнули балки перекрытия. На беду, дул сильный северо-восточный ветер. В считанные минуты пламя охватило весь дом, переметнулось на сеновал, хлев, амбары, оттуда — на дом Эсме.
В мгновенье ока женщина оделась, кинулась к сыну. Хасан никак не мог проснуться, она подхватила его на руки вместе с одеялом, вытащила во двор и уложила под деревом. Из-под полуопущенных век Хасан наблюдал за пожаром. Он видел, как мать, согнувшись в три погибели, без чьей-либо помощи волокла по лестнице тяжелый сундук. Она с трудом дотащила его до дерева, где лежал сын, и выкрикнула:
— Проснись, Хасан! Да проснись же! Все наше достояние в этом сундуке. Присмотри за ним, сынок!
Вокруг стало светло как днем. Крестьяне, полуодетые, в нижнем полотняном белье, бестолково носились взад-вперед. А дом все горел и горел. Местами с треском обрушивалась крыша. Из пылающего хлева доносилось ржание лошадей и надрывное мычание коров.
Порой безумный порыв ветра отрывал от огромного костра языки пламени и бросал их на ближние дома. Крытые сухим тростником лачуги в нижней части селения мгновенно вспыхнули и прямо на глазах у растерянных людей превратились в черные пепелища. Несколько человек еще пытались бороться с пожаром: они время от времени выплескивали в огонь ведра воды, но почему-то от их жалких усилий он только бушевал еще сильнее.
А Хасан все никак не мог проснуться. Или, может быть, он только притворялся? Пока не наступил рассвет, так и лежал под деревом, накрытый одеялом.
Мать то и дело подходила к нему и, низко склонившись, громко шептала:
— Спи, сынок, спи. Они, слава богу, ни о чем не догадываются. Здорово же ты показал этим кяфирам… Спи, сынок, молодец. Лежи, не вставай.
Хасан не выдержал, как безумный вскочил на ноги и зажал матери рот ладонью.
— М-м-м-м-молчи! — зло выдавил он из себя. — М-м-м-молчи! Не то они услышат. Тогда мне конец!
Он опять улегся, натянул одеяло на голову. Спит.
Утром проснулся как ни в чем не бывало. Умылся. Какие-то измученные и бледные люди торопливо покидали их двор. Бабушка, съежившись, сидела у стены соседского дома. Мать продолжала выносить из догорающего дома чудом уцелевшие вещи. Хасан поднял глаза и увидел, что на ветке висит его ружье с перламутровым ложем. Он хорошо помнил, что, когда занялся пожар, ружье оставалось в доме. Это мама, его смелая, гордая мама, вынесла из пламени ружье и повесила на ветку.
Тихо-тихо дымились остывающие пепелища. Утро пахло горелой шерстью, маслом, мясом. Тяжелый, терпкий запах гари раздирал грудь, вызывал тошноту.
Хасан был весел как никогда.
Пришли несколько человек и начали перетаскивать спасенные матерью вещи в дом с оцинкованной крышей, что стоял под раскидистой плакучей ивой, примыкая к ограде их бывшего двора. А бабушка со всем семейством переселилась в находившийся поблизости двухэтажный дом с засыпными стенами. Опять их жилища оказались по соседству.
Долго думали-гадали сельчане, кто виновник пожара. Спервоначалу почему-то заподозрили сыновей Кизира. Вызвали жандармов и спровадили всех троих в тюрьму. Их мать и жены с утра до вечера плакали, сыпали проклятьями. Потом сошлись на том, что поджигатель — Черный Осман. Вскоре его подобрали в канаве с четырьмя ножевыми ранами в груди. Несколько дней всей деревней очищали пожарища от камня и мусора, затем погорельцы пригласили из горных селений мастеров и приступили к возведению новых жилищ.
Хасан опять пропадал дотемна в горах, охотился в камышовых зарослях. Устав, садился на голый камень и надолго задумывался. Его обволакивал аромат цветущего тимьяна.
«Я встретился с твоим отцом, Хасан. Шел ночью в горах, и за мной увязался какой-то желтый пес. Луна была ясная, видно было как днем. И представляешь, у этой собаки вдруг на целую пядь высунулся язык. Несколько раз она садилась на задние лапы, задирала морду к луне и принималась выть. Когда же я добрался до Аликесика, мне стало по-настоящему страшно. Желтая псина прямо у меня на глазах превратилась в человека, а потом обратно в собаку. Смотришь — и видишь в двух шагах от себя то покойника в саване, то собаку, которая воет на луну. И вдруг — ни собаки, ни савана, а ползет по земле красная-красная змеюка, и от нее сиянье идет. Кровавые отблески озарили дорогу, скалы, камышовые заросли, посевы в полях. Алый, кровавый поток низвергался со скал Анаварзы, снося все, что попадалось ему на пути. Земля содрогнулась. И в тот же миг узрел я пред собой Халиля, закутанного в белый саван. Он бросился ко мне и говорит: „Слушай, молла Хюсейин, брат мой. Слушай и запомни хорошенько. Тяжко мне, ох, как тяжко! Три дня назад я был ослом бедного крестьянина, а недавно меня превратили в дикого кабана, и я скитался по горам. Месяц назад был собакой у матери моего врага Аббаса. Потом — кузнечиком. И тут занялся лесной пожар. Еле спасся от огня…“».
Хасан закрыл руками лицо.
Под плакучей ивой стоял Али.
— Иди-ка сюда, — позвал он мальчика.
Хасан с готовностью подбежал.
— Ой, дядя Али, здравствуй. Где ты прячешься все время? Я тебя так искал…
— Прячусь? — ответил Али. — Да, я прячусь, и долго еще буду прятаться. А что мне остается делать, племянник? Может статься, мне до конца дней своих придется хорониться вот так.
— Но почему? От кого ты скрываешься?
— Такая уж у меня судьба. И ты тоже начнешь скоро прятаться от людей.
— Да, такая уж у нас судьба — таиться от всех, — согласился Хасан.
— Пошли в горы, — предложил Али.
— Вот только возьму ружье, — откликнулся Хасан.