ЭССЕ ГОМУНКУЛА
(ОДИН СРЕДИ ЛЮДЕЙ).
ИЛИ ТЕЛО ВЛАСТИ II.
Л-т П.П.Шмидт. Меня «судят за то, что я остался верен народу своему».(1867-2012гг).– К 145-летию.
«Homo proponit, sed Deus disponit «-
«Человек предполагает, Бог располагает «.
СЕКТОР КРУГА I
Вы от обедни шли, и в милосердный час
Прекрасная рука убогих одаряла
«Подражание Петрарке».
(Студия М.Лозинского)
Jose-Maria de HEREDIA. Les TPOPHEES.
Чтобы да как бы не говорить, а жив был курилка, всем курам на смех и за кулисами городов, пространства и времени топал своим путем, даже и не ожидая, что с ним сотворит Судьба. В краю необозримом под вольный бег чудищ мнил себе, что защищён щитом небесным сюзерена. И в том видел смысл своей жизни, что судьбой опоясана и даст ему не только перебиваться с куска на кусок, но и по времени и лакомый кусочек поиметь, а лавры пожинать ему некогда, поскольку всегда дело на лад пойдёт, коли не будет бояться он ошибок жизни, как чёрт ладана, а будет переносить трудности этих ошибок, а не наобум петь лазаря.
А потому мечтал он побывать в других городах, повстречаться, познакомиться с новыми людьми, своими глазами увидеть мир по доступности ему данной Пресвятой Богородицей, а был он натурою необыкновенною, впечатлительною, страстною, и ум его работал в разрешении тех или иных сомнений, вызванных всевозможными явлениями тревог жизни, на которые он искал ответы.
В прошлом было всё, что называется и обучением, и учением, и постижением. А это значило тяжкий труд и тяжкие сомнения несогласия с тем, что говорили толстые, пропитанные сыростью и пылью фолианты с выцветшими страницами, так как Гутенберг уже давно поставил на службу людям эти толстенные печатные книги, в которых шрифты приобретали и послушную стройность для пробегания их взглядом и цельность понимания смысла, когда абзацы текста, в отличие от рукописных, давали возможность ловить на лету мысль автора. Совсем другое все эти клинописные нагромождения, которые строились на камнях или крючковались на папирусах, а с ними ему приходилось высоко летать, пока смысл написанного доходил до него. Он не мог остановиться и всё учился, потому что природа вещей ему казалась попрежнему тёмной и долго, и не редко приходилось ему лизать пятки Истине, с лихвой возвращая себе утерянную мудрость и превращая её в дом собственных открытий.
После Вены он, наконец, посетил Зальцбург и преклонил колени у надгробного камня: «Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, прозванный Парацельс, 1493-1541». Всё же нужно было отдать должное его Создателю, который просто переформировал его из времениподобного материала в химическом субстрате жизни, т.е. повторил, клонировал его из того, чем он был, исчезал и снова превращался с нескончания века, пока не стал сегодняшним Гомункулюсом, или просто Гомункулом, который не лез в глаза, на рожон , но петлей души, являя мысль, оказывался в голове или головах, так что можно без натяжки было сказать: «Мысли полезли в голову! «.Вот почему он мог быть везде и нигде. Он мог быть и в умном, и глупом, и дураке, и хитром, и добром, и злом. Он был Гомункул и не мог кануть в лету до тех пор, пока существовали люди, проходя с ними и через них все ступени человеческой мистерии, одним словом он являл собой тем необходимые бактерии и даже ещё многие другие более мелкие жывые существа, которые управляли людьми от рождения до кончины, оставаясь вечными, т.е. бессмертными. Поэтому мафусаиловы лета были для него как бы пеленками нерожденного существа. Он сознавал, что есть непременная живая летопись человечества и вместе с каждым человеком нес и свой фунт лиха, поскольку надевал личину личности, то лишаясь ума, превращаясь в живого мертвеца, то показывая товар мудрости и высокого сознания другим. Умирали люди. Он Гомункул никогда не умирал. Это они истлевали по окончании жизни, а не он. Это их прах развеивали после истязаний и пыток, а он не имел праха.
И если как сейчас, когда он думал и работал в уме, войска французских изуитов двигались из Кёльна к Нассау, где протестанты разбили свой лагерь и приближалось лязгание Гиссенского сражения, то все эти люди, обуреваемые страстями, в том числе и религиозными, становились болью собственных страданий и переживаний, становились прахом собственного бытия, но это никак не влияло на мудрость его самочувствия, но увеличивало его беспокойство, т.е. отравляло его текущую размеренную жизнь появления плодов его мыслей, а чувства, формируемые беспокойством столкновения масс людей, являющих собой коловращение событий, в которых они истязали себя во времени и пространстве, было для него собственным беспокойством, но никак не сказывалось на его существовании, поскольку он был вне времени и пространства, но освобождал и время, и пространство, занимаемое людьми на земле. Если бы это освобождение от людей прекратилось, то прекратилось бы и его существование. Он был всегда. Он везде. Он был как бы бактерией мира, в котором люди существовали, пользовались результатами его мыслей и бесконечного труда, но в которых являлся и он сам в их плоти, в их крови, в их размножении, – он был сам человеком. Влезая в душу, он в сердце существовал как беспокойный пульс времени, отчего сами люди сознавали себя и во времени, и в пространстве как существа, которым отмерено прожить жизнь и как растению отцвести, отчего и часовой механизм, и животное, и растение имели только лишь собственный ход времени, как и сам человек.
Его пространство и время включало в себя пространство и время громадного числа событий, а потому и судеб бесчисленного числа людских организмов, представляя собой как бы единый фасеточный глаз наблюдателя, который не забывает и не лишается рассудка бесчисленного числа живых мыслящих организмов, а потому пространство и время его существования было растянуто до бесконечности исторических событий таким образом, что одновременно он мог чувствовать и переживать события бесчисленного числа судеб в бесичисленных временно – пространственных обстоятельствах. От него требовалось только усилие, как гвоздь программы, чтобы он переживал или сопереживал обстоятельства конкретной частной жизни, причём в этих обстоятельствах эта жизнь как бы являлась его индивилуальной частной жизнью, в которой он телом, душой, сердцем и биением крови страстно жил в новых обстоятельствах, но только в каком – то единичном временно – пространственном интервале, которое уже никогда не повторялось далее, но оставалось в памяти его фасеточного сознания.
Короче, вот он как алхимик трудится в своей лаборатории среди колб, печей, реторт с учениками и бесконечными опытами, выделяя и поглощая газы, выпаривая растворы и выделяя кристаллы, получая, например, «спиритус вини», хотя в другом подсознании знает, что это просто винный спирт, вот он растворяет луну, марс и венеру в «спиритус нитри» и относится к этому вполне серьёзно, но иным сознанием для него это растворение только, всего навсего, в азотной кислоте серебра, железа и меди, что, конечно, совершенно неведомо его ученикам и последователям, в природе которых он усматривает лишь амбиции научиться и бросить своего учителя, что чаще всего и случается. И если, наконец, он описывает для будущих поколений в своём труде, скажем, «Фармакопея спагирика» способы лечения болезней откытыми им лекарствами, именуемыми такими же загадочными названиями как «луна» и «солнце», т.е. серебро и золото, то он знает, что «другими руками», а точнее другими мыслями в другом пространстве и времени, это будет лекарство от ревамических болей, именуемое «аспирином».
Или ещё более того. Сидя в вольтеровском кресле, он чертит формулы, которые говорят ему более чем всем остальным тем, кто собирался толпами, чтобы посмотреть удивительные превращения электричества в магнетизм, а он, этими своими формулами обнаруживает, что весь мир, в котром люди живут и во времени, и в пространстве являют собой единое целое, которое для человечества превращается в электромагнитное поле, а позднее заставляет человечество открывать способы передачи своих речей и изображений на расстояния, соизмеримые с бесчисленными диаметрами самой Земли. Но он же в своём фасеточном сознании уже видит, как само демографически разрастающееся человечество учится не просто управлять своим существованием во времени и пространстве, но и находит способы массовой утилизации неугодных в расовом отношении единиц, заявляя о себе как о превосходной перед другими расами человеческой популяции, превращая в прах неугодные народы с экономически оправданными показателями или используя рабский труд для извлечения пользы строительства новых государственных единиц. В этой бесконечной метаморфозе, не оценивая ни положительно, ни отрицательно события людских цивилизаций он усматривает в том числе свою бесконечную жизненную микробообразную форму жизни, где сами цивилизации слабыми истоками стремления к сохранению популяции лишь делают ничтожные попытки к постижению и сохранению среди людской популяции радости и добра, т.е. альтруизму, понятию не свойственному всей остальной природе, где сила рациональности заключается в самой эволюции и тех слабых прыжках мутаций, которые выделили из живой природы человека будущего дня, того самого человека, что упорно в бесконечном труде, в том –числе и через пропитание постигает сознанием резуль-таты своего труда, двигаясь от случайности к целесооб-разности.
СЕКТОР КРУГА II
Не он ловил рыбу в мутной воде жизни, но сама жизнь имея свойства текучести укладывала факты в прокрустово ложе истории, заставляя человеческую материю ложиться, в конце концов, в гроб Земли, где тишина и покой грубо отличались от той пылкости, с которой живые существа, именуемые людьми, сами себя хороводили в бесконечных перепитиях жизненных обстоятельств, пытаясь утопить всех в ложке воды, ломая копья в такие моменты жизни истории, которые в другое время и в других пластах истории казались бы комедией от лукавого. И вот настала ночь, ночь на 24 августа 1572 года, накануне праздника святого Варфоломея, и по благословению папы Григория XIII в Париже топили в крови протестантов-гугенотов.В эту ночь ему не снились дохлые рыбы и тухлые яйца, которые по поверью глупых означают несчастье, но он чувствовал своим микробоощущением, что масса людей в Париже в этот день уйдет из жизни и растворится в прахе Земли, а маг и волшебник, впоследствие прозываемый Нострадамусом, который не был шит лыком, не мог предвидеть все эти ужасные обстоятельства, он как бы с луны свалился, увидем это бесконечное месиво из трупов, отсеченных рук, голов и запаха крови и пота, пронизавших город, про который много позднее будут говорить: «… стоить жить только, чтобы увидеть Париж и умереть». Флорентиец Рене, сподвижник Настрадамуса, загубивший не одну душу своими парфюмерными мазями и духами по приказу королевы– матери Екатерины Медичи, который со всеми был одним миром мазан, вдруг, в одночасье стал всем им противен своей свирепостью, хотя и тянул эту лямку преступлений по их же приказу. У всех были уши на макушке, но умирали только те, кому было суждено умереть. И хотя ночью все кошки серы, но свои и чужие различали друг друга для совершения кровопролития. Верные христиане – католики соединились, чтобы воздать должное пролитием крови верных – христиан протестантов. И все хором были едины в том, что не марают руки кровью своих противников и только обеспечивают манну небесную на свои головы. И всё совершалось по законам Слова и Веры: