Дзержинский и нарком юстиции Д.И.Курский написали Ленину, что Таганцев и его коллеги были подвергнуты самым суровым репрессиям. Ленин согласился с применением суровых мер к арестованным. Это при том, что он был в свое время помощником присяжного поверенного, а, следовательно, юристом, и отлично понимал, что никаких конкретных доказательств преступной деятельности кого бы то ни было в группе Таганцева нет, а есть патологическая ненависть чекистов к русской интеллигенции, которую они называли коротко и ясно: буржуазией.
Обращаясь за содействием к Ленину, деятели культуры были наивны. Нравственная и правовая позиция вождя выражена в его секретной записке членам Политбюро:
"...Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели думать..." Из приложения к заявлению П.Н.Лукницкого Генеральному прокурору СССР 5.02.1968.
"Изучая в упомянутые годы биографию и творчество Гумилева, я, как и Ахматова, никогда не интересовался тем, что находилось вне доступной для нас сфере изучения - "делом" Гумилева, по которому он был расстрелян. Но и тогда, и позже я, как и Ахматова, полагал, что по всему своему облику, по всему характеру своей биографии Гумилев н е м о г (разрядка - П.Л.) быть участником заговора...
У совершенно политически безграмотного Гумилева была своя "теория" о том, что должно, оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить своей Родине, независимо от того, какая существует в ней власть".
Увы, намерения Лукницкого, тогда в 1968 году были обречены на провал, потому что уже вышел журнал "Вопросы истории", 1968, No 1, стр. 133 со статьей Д.Голинкова "Разгром очагов внутренней контрреволюции в Советской России", где были такие "перлы", что на реабилитацию Н. Гумилева надежды рушились. Например, через сорок семь лет обнаружили, что антигосударственная "Объединенная организация кронштадских моряков" являлась частью другой, более крупной "Петроградской боевой организации".
Несуществование, то есть придуманность обеих организаций доказана Комиссией по реабилитации жертв политических репрессий при президенте СССР ровно через двадцать лет - 10.07.1988 года.
Из интервью С.П.Лукницкого для телепередачи "Пятое колесо" 12.10.1989 г.
"22 июня 1973 года мой отец, лежа на больничной койке с инфарктом, набросал что-то на маленьком листке слабой уже рукой и, передав листок мне, сказал, что это план места гибели Гумилева и что в кармашке одной из записных книжек его фронтового дневника хранится более подробный чертеж. Этот он нарисовал, чтобы не ошибиться, ища тот, который он составил вместе с А.А.Ахматовой вскоре после ее второго тайного посещения скорбного места в 1942 году. Составил, веря, что правда Гумилева явится России... Под чертежом в дневнике надпись: "место гибели летчика Севостьянова". Так распорядилось провидение, чтобы герой Ленинграда, принявший воздушный неравный бой с гитлеровцами, защищая родное небо, погиб буквально на том самом месте, где за двадцать лет до этого производились массовые расстрелы. "Но на то место теперь и вовсе не попасть, - говорил папа, там теперь какая-то военная часть".
Я взял листок.
В нашей семье память о Гумилеве хранилась свято всегда, но в тот момент я почувствовал, что получаю наследство. И понял, что отца больше не увижу...
Так и случилось. Он умер в тот же день.
Имя Гумилева - как судьба нашей семьи. После смерти отца моя мама Вера Константиновна Лукницкая продолжила его дело. Как уже говорилось, в 1968 году отец обратился к Прокурору СССР с заявлением о реабилитации Гумилева, и Первый заместитель Генерального прокурора М.Маляров, не показав отцу "дело Гумилева", сказал, что если Гумилев и может быть реабилитирован, то только после того, как Союз писателей СССР обратится с ходатайством в ЦК КПСС и Прокуратура получит от ЦК указание, вопрос может решиться.
Союз писателей не захотел. В.Сырокомский уже заказал к тому времени статью Лукницкому о жизни и творчестве Николая Гумилева для "Литературной газеты". Но, узнав о реакции Союза писателей, Сырокомский пошел на попятную: - время, мол, не то пришло. Про "не то время" идейно политический первый заместитель главного редактора газеты - не мог не знать. 1968 год - травля Солженицына, Твардовского.
Моей целью стало завершить идею отца, владевшую им до конца его жизни. Вот предсмертная запись отца из его дневника:
"Температура 35.5, пульс 40 ударов, два медленных, очень сильных, за ними мелкие, едва уловимые, такие, что кажется, вот замрут совсем... давление продолжает падать, дышать трудно. Жизнь, кажется, висит на волоске. А если так, то вот и конец моим неосуществленным мечтам... Гумилев, который нужен русской, советской культуре; Ахматова, о которой только я могу написать правду благородной женщины-патриотки и прекрасного поэта... А сколько можно почерпнуть для этого в моих дневниках! Ведь целый шкаф стоит. Правду! Только правду! Боже мой! Передать сокровища политиканам, которые не понимают всего вклада в нашу культуру, который я должен бы внести, преступление. Все мои друзья перемерли или мне изменили, дойдя до постов и полного равнодушия... Вчера душевная беседа с милым Сережей. Он все понимает, умница, и слушал меня очень внимательно... Он мой надежнейший друг...Он все понимает, и никогда, ничего, никому не простит".
ИДЕЯ
Чтобы добраться до правды, мне понадобились 21 год и четыре места службы (Прокуратура Союза ССР, МВД СССР, Советский фонд культуры, Союз юристов СССР).
Работая в Прокуратуре СССР, я встретился в 1982 году с Г.А.Тереховым, который рассказал мне несколько историй нелицеприятного поведения Малярова. В бытность Малярова Терехов был начальником отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры СССР.
У Терехова я не ассоциировался с Лукницким-старшим, да он и не помнил фамилию человека, рискнувшего искать справедливости в прокуратуре в конце шестидесятых. Он рассказывал мне об этом визите, конечно критикуя бесцеремонность Малярова, и сообщил между прочим, что у этого писателя Маляров присвоил одну из книг Гумилева, сказав: "Для дочери. Она очень любила опального поэта".
В дневнике отца я нашел запись о том, что Маляров действительно, но не присвоил, а выпросил одну из книг, которые папа приносил "для ознакомления с творчеством".
Отчего этот Терехов откровенничал со мной? Может быть потому, что по моему сценарию снимался в то время документальный фильм о прокуратуре? О ранних советских годах ее деятельности, как, оказалось, говорить, тогда было еще, или уже нельзя. Вот Терехов, который был одним из консультантов фильма, и компенсировал "зарезанную" информацию рассказами о так называемых негативных явлениях шестидесятых годов.
В апрельском "Огоньке" 1990 года Хлебников, получивший из рук Коротича, в то время редактора "Огонька", дело Гумилева, переданного Коротичу мамой, для опубликования под нашими именами, выступил под своим "гумилевоведческим" именем: "Представляю себе улыбки на губах тех, кто раньше по долгу службы был знаком с этим "делом", когда они читали в разных журналах и газетах многочисленные версии обстоятельств расстрела Гумилева, предположения о степени его виновности...