— Подрастешь — совсем отдам! — отвечал отец на все уговоры.
Подрасти-то подрос, уехал в ремесленное, потом сюда, на уральский завод, а гармонь так и осталась лежать в отцовском сундуке недоступным и желанным сокровищем. Только мечта о ней никак не могла исчезнуть…
Вот почему так всколыхнулся Коля, услышав звуки баяна. Он шел по коридору, прислушиваясь то у одной, то у другой двери. И чем сильнее становились звуки, тем больше он волновался: ах, хорош баян! Особенно сильны и полнозвучны были басы.
Коля дошел до конца коридора и понял, что играли в самой крайней комнате налево. Здесь было окно, освещавшее коридор, и Коля уселся на подоконник.
Баянист за дверью словно торопился и перебегал с одной песни на другую. От размашистых, удалых «Коробейников» он перешел на тоскливую и печальную «Глухой, неведомой тайгою…» Потом тихо, с переборами заиграл деревенскую кадриль, ту самую, которую Коля первой разучил у себя в деревне на отцовской гармони. Коля не выдержал. Он робко постучал в дверь. Баянист, невидимому, не слышал и продолжал играть. Коля приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Баянист сидел у самого окна, склонив голову, точно прислушиваясь к переливчатому звону ладов.
— Можно войти?
Играл на баяне Семен Кузьмич, мастер плавильного пролета той смены, в которой работал Алеша. Глянув на Колю, он кивнул головой и глазами показал на стул неподалеку от себя.
— Соображаешь? — спросил он, взглянув на баян.
— Немножко.
Семен Кузьмич развернул меха и заиграл «Славное море, священный Байкал».
— Наша, сибирская! — радостно улыбнулся Коля.
— Сибиряк, что ли?
— Барабинский…
Семен Кузьмич кивнул головой:
— Бывал, бывал… Степные места.
Семен Кузьмич свел меха, и баян тяжко вздохнул, точно после тяжелой работы.
— Не припомню, как зовут тебя, паренек?
— Николаем. Из двадцать второй комнаты.
— Знаю. Еще у вас Алексей живет. Ну, спасибо, что зашел — трудная у меня минута, хорошо, когда человек рядом сидит… Неладен сегодня день был, Николай. Электрод сломался — кто виноват? Сменный мастер Фомичев! Недосмотрел.
Он взглянул на Колю в упор:
— Имей в виду, я не оправдываюсь. Я и в самом деле виноват. Кругом виноват, признаю. Признаю и душой болею. Некоторые с горя за водку хватаются, а я за баян. Песня мне силу дает.
Коля промолчал. «Почему Фомичев считает поломку электрода личным несчастьем?» «Болеет за производство» — такие слова Коля слышал на заводе часто.
Вот и Семен Кузьмич, должно быть, болеет — у него бледное, расстроенное лицо. Положив локти на баян, подперев, ладонями подбородок, мастер неторопливо рассуждал, как бы разговаривая сам с собой:
— Тяжелый у меня участок. Представить трудно, до чего тяжелый! Кадры молодые, необученные, браку полно. Что делать? Клава Волнова говорит: иди в партийный комитет, там помогут. Из других цехов пришлют квалифицированных рабочих, да? Как ты думаешь, Николай?
Коля осматривал баян и никак не ожидал, что разговорившийся Семен Кузьмич обратится к нему. Он растерянно заморгал ресницами:
— Не… Не знаю…
— Знать должен! — назидательно и строго проговорил Семен Кузьмич. — Ты — молодой кадр на заводе, наследник наш — все должен знать! Эх, дай-ка я тебе сыграю свою родную, сталинградскую! Слушай, сибиряк!
Он широко развел баян, проиграл вступление, затих на секунду, словно собираясь с мыслями, спять сыграл несколько тактов «Есть на Волге утес», умело вернул мелодию обратно и запел:
Могучий гул басов, точно морской прибой нарастал с каждым тактом.
Перед колиными глазами, как наяву, встала широкая река, бурно кипящая, с лесистыми берегами. Раздвинув заросли леса, над волнами нависли серые кручи громадной скалы и на ней — какой-то особенный, сказочный город.