— Это почему же непросмоленные? — возражал Игнатьевич. — Концы тоже просмоленные, само собой! А что сверху покрасили, тоже хорошо: красиво!
— Стоило ради одной красоты стараться! Ведь это что же? К каждому столбу надо приспособиться, облазить его весь сверху донизу. Наверно, по часу времени тратили на каждый столб, а толку что? Зря!
— Нет, милок, не зря! Посчитай-ка, сколько пассажиров по дороге ездит? Смотрят они, и глаза у них радуются: молодцы железнодорожники, уважают свои труды, стараются, чтобы все красиво было. Посмотрит какой-нибудь директор МТС на такой порядок, приедет домой и тоже станет за культуру бороться. Это как — не польза?
— Какая там польза! Чепуха! Лишняя трата денег…
Филипп Игнатьевич начинал горячиться:
— Мы — люди не кулацкой повадки, чтобы только деньги считать. Мы красиво жить должны. По-вашему рассуждать, так и цветы сажать не надо, деревья и всякая зелень ни к чему, и разное благоустройство надо отменить? Нет, милок, так не пойдет! Не к этому стремимся! Мы щедро должны жить!
— Щедро, щедро! — нетерпеливо говорил человек в кожане, которому почему-то не нравилась такая строптивость старика. — То-то везде про экономию шумят…
— Правильно шумят! Потому и шумят, чтобы была возможность для щедрой и красивой жизни.
— Что-то я вас, папаша, не пойму и согласиться не могу.
— И я согласиться не могу! — запальчиво говорил Игнатьевич. — К примеру возьмем поле мое. Как его засеять? Набросаешь как попало семена — и растение растет как попало — лохматое, невидное. А посей поаккуратнее, с толком, красивенько — и растение совсем другое: гордое, веселое стоит.
— По-вашему выходит, что и растение красоту чувствует?
— А ты думал? Природа — она везде красоту чувствует.
— Идеализм какой-то! — пожимал плечами пассажир.
— А ты меня, милок, идеализмом не пугай! Мы и в этом кое-что понимаем — зимние вечера в деревне долгие, есть когда и в книжку заглянуть. Никакого тут идеализма нету вовсе, а тяготение к красоте свойственно каждому советскому человеку — хозяину и преобразователю природы.
Чем дальше катился на запад скорый поезд, тем ощутимей и резче проглядывала повсюду весна. Проталины становились все шире, появлялись они все чаще, и это, видимо, доставляло не мало хлопот. На краю одной из них стоял большой колхозный обоз, груженный тугими мешками с семенным зерном. Дальше на санях ехать было невозможно, и группа колхозников набрасывала через проталину снеговую дорогу. Лошади внимательно смотрели на работу людей и, казалось, одобрительно потряхивали головами.
Опять завязался спор.
— Вот, милок, смотри на факте: лет этак двадцать тому назад, думаешь, стали бы колхозники снеговую дорогу подбрасывать, чтобы с возами проехать? Ничего подобного! Исхлестали бы лошадей до полусмерти и кнутами и вожжами. А теперь? Пожалели лошадей, снег набрасывают…
— Не надо было опаздывать с обменом семян, не пришлось бы таким бестолковым делом заниматься… — ворчал скептик в кожане, прихлебывая чай. — Сами виноваты. Зимы им нехватило!
— То, что опоздали с вывозкой, — плохо. Но нам ведь неизвестно, почему запоздали, может, к тому причина была. А факт налицо — душа-то у крестьянина другая стала: бережет он колхозное добро…
— Опять психология! Идеалист вы, папаша, совсем идеалист!
Когда человек в кожане в Пензе сошел с поезда, старичок с ним сухо попрощался и потом решительно сказал Алеше:
— Не люблю таких! Один у них расчет, никакой мечты люди не имеют. А разве можно без мечты прожить?
Алеше тоже не понравился высадившийся пассажир. Чем-то он напомнил ему Арченко.
— Это вы верно говорите, — сказал он Игнатьевичу. — Есть такая порода людей — сухарями называются. Зеленый бор перед ними стоит и шумит, а они и его на кубометры считают.
— Вот, вот! Красота у него идеализмом стала! Ишь, нашел чем попрекнуть! Нет, и мы материализм от идеализма отличить умеем! Еще в пятом году казаки нагайками учили. Как налетят на конях, так первый вопрос у них: «В бога веруешь, красный?» Вот и выбирай, когда у тебя казацкая нагайка по спине гуляет, чего тебе тут держаться: идеализма ли, материализма ли… Нет, такую науку не скоро из головы вытряхнешь…
Он раздраженно расправил постель на полке и улегся, посматривая на Алешу из-под насупленных густых бровей:
— Сам-то из каких будешь?
— Литейщик.
— Рабочий класс, значит… В Москву? Отпускной, наверно?
— Нет, министр вызвал.
— Что ты? Зачем? — старик оживился, повернулся на бок и с любопытством стал рассматривать Алешу.