И, мысленно представив себе деревню, Филипп Игнатьевич вдруг понял, почему он так возбужден. Ему надо быть сейчас в колхозе! Ведь весна, сев не за горами, а его нет на месте. Смотрит ли кто за семенами? Ладится ли ремонт у трактористов? Привезли ли в кузницу уголь? Поставили ли лошадей на отдых?
Десятки вопросов, больших и малых, из которых складывалась колхозная жизнь, возникли перед Филиппом Игнатьевичем. Дело к севу идет, и каждая малость может сыграть на урожае. Если раньше какой-нибудь промах бригадиру прощали, то теперь он сам себе ни за что не простит. Теперь ошибаться нельзя!
Он вытащил из-под кровати чемодан, поставил на стул и начал укладываться. «Гостинцев ребятам не успел накупить…» — с сожалением подумал он и тотчас отогнал от себя эту мысль. Не оставаться же ему ради гостинцев в Москве еще на сутки! «Ладно, и без гостинцев обойдутся. Не то по дороге куплю».
В дверь постучали, Филипп Игнатьевич не успел ответить — на пороге появился раскрасневшийся и улыбающийся Алеша.
— Филипп Игнатьевич, вы дома? А я гостей привел. Товарищи литейщики, у министра встретились. Мы за вами, у нас билеты в театр. Собирайтесь! — проговорил Алеша.
Филипп Игнатьевич поставил чемодан на пол и затолкнул его под кровать.
— Гостям мы всегда рады, — растерянно сказал он, пожимая руки Семену Пашкову и Шота Мехрани.
Алеша первый заметил Золотую Звезду.
— Филипп Игнатьевич! Звезда!
— Добрая награда! — сказал Пашков. — Давно ли носите такую награду?
Филипп Игнатьевич вынул старинные серебряные часы, нажал кнопку, крышка открылась.
— Три часа прошло…
Шота, вдруг сорвавшись с места, прыгнул к старику:
— Слушай, так тебя же качать надо! Качать! — закричал он. — Берись, литейщики!
И прежде чем Филипп Игнатьевич успел что-нибудь сообразить, он очутился у потолка. «Ух, ты! Расшибут!» — подумал он, падая вниз, и крепко обхватил шею грузина.
Литейщики хотели подбросить его еще раз, но старик крепко держался за шею грузина и никак не хотел отпустить: хоть обоих качай! Шота вертел головой, пытаясь освободиться, и, почти задохнувшись, уговаривал:
— Ну, кацо, позволь! Один раз качнем и отпустим. Честное слово!
Но старик не отпускал.
— Что ж, не хочет человек почету принимать — не будем! — сказал Пашков немного обиженным тоном. — Вы поймите, Филипп Игнатьевич, — мы от всей души, от всего сердца за вас радуемся…
— За почет благодарствую, а качать не дам. Не люблю из себя пташку изображать — земной я человек.
Он вытащил раскрытый чемодан: — Извините, товарищи, домой еду. И собираться сейчас стану…
— Не пустим! — закричал Шота и ухватился за чемодан, чтобы затолкать его обратно. — Не пускайте, литейщики!
— А вы не спорьте — по-моему будет! — Филипп Игнатьевич кивнул в сторону окна. — Вон она, весна-то, шагает! В Москве-то ее плохо видно: кругом асфальт да камень, а в поле что делается! Просыпается земля… Да где вам понять, горожане! Вы к весне не чувствительные, а у меня душа горит, на поле зовет. Хорошие вы люди, уважаю я вас, Москва мне поглянулась, но оставаться не могу. Спасибо за почет и ласку, а ехать надо!
Присмиревший Шота просительно и ласково сказал:
— Слушай, кацо! Мы понимаем тебя. Это правда — весной душа хлебороба в поле просится. Но — один день? Завтра поедешь. А, кацо?
Филипп Игнатьевич продолжал собирать вещи. Пашков задумчиво следил за ним взглядом.
— Не приставай к нему, Шота! Человек правильно решил — ехать надо! Признаться, мне и самому ехать захотелось… — Помолчав, он добавил: — Ты, Филипп Игнатьевич, зря полагаешь, что мы, горожане, ничего понять не можем в твоих хлеборобских делах. Цену хлебу знаем. И тебя всей душой понимаем. Почетна она, твоя награда, и ронять себя ты теперь уже не можешь никак. Высшая награда, другой такой во всем мире нет. Езжай, Филипп Игнатьевич, одобряю! Мы тебя честью проводим и удачи пожелаем…
Шота опять воодушевился:
— Ты — министр, Семен! Когда поезд?
Узнав, что поезд отходит в восемь часов вечера, он лукаво подмигнул Пашкову и скрылся из номера.
Вернулся он минут через двадцать, нагруженный свертками, захлопотал: выдвинул на середину стол, раздобыл посуду, откупорил бутылки. Скоро стол был готов, все взяли стаканы и подошли к окну. За окном виднелась Красная площадь, скрещивались и расходились световые лучи проносившихся машин. В вечернем синем небе горела рубиновая звезда на кремлевской башне.