Клава зашла в партийное бюро.
Николай Матвеевич вертел в руках перевязанный лентой пакет в серой плотной бумаге. Пакет был изрядно помят.
— Странный случай, Афанасьевна, посмотри! Из Дворца принесли пакет — уборщица нашла после нашего вечера. Тараканов держал его во Дворце три дня, все надеялся, что найдется владелец. Никто не пришел. Он прислал пакет нам — ищите хозяина сами… Давай, посмотрим, что тут такое!
Из раскрытого пакета выпала записка. Ни Клава, ни Николай Матвеевич не заметили ее вначале. Они оба невольно залюбовались содержимым пакета — красивой шелковой тканью. Николай Матвеевич осторожно взял за краешек, и материя легко развернулась, раскрылась на руках Соломина легкими светлоголубыми складками, расцвела крупными букетами цветов.
— Вот тебе на! Какая красота! Ты только посмотри, Афанасьевна!
— Хороший шелк! У нас в магазине такого не было, — равнодушно сказала Клава. Она думала о другом, и ей было не до этой странной находки.
— Чудак какой — потерять такую прелесть! Однако почему он не ищет своей пропажи? Такая дорогая ткань и не ищет! Интересно было бы знать, сколько стоит такой отрез? Ты не знаешь, Клава?
— Право, не знаю. Вы зачем меня звали, Николай Матвеевич?
— Не знаю да не знаю! Что за незнайка ты стала, Клава? Я вот тоже не знаю: что мне делать теперь с этим добром? Вот возьму и повешу рядом с картой, на всеобщее обозрение. Девчата в цехе как узнают, что в партбюро висит такая находка, сразу сбегутся ко мне. Авось, среди них и хозяйка найдется.
Николай Матвеевич посмотрел на расстроенное лицо девушки.
— Я тебя пригласил, Афанасьевна, на совет. Нам, по всей вероятности, скоро понадобится в плавильном пролете сменный мастер. Кого бы ты порекомендовала на такую работу из своих комсомольцев?
— В плавильный пролет? Там полный штат…
— Скоро будет неполный. Мы решили рекомендовать сменного мастера Семена Фомичева начальником пролета. Пока временно, а потом будет видно…
— А Халатова?
— Халатова придется снимать. Он тормозит работу в плавильном пролете.
Николай Матвеевич говорил еще что-то, но Клава уже не слышала. Внезапно у самых ног своих она увидела записку, выпавшую из пакета. Она подняла ее. Алешиным почерком на записке было старательно выведено всего два слова: «Другу Клаве». У нее стремительно и гулко забилось сердце.
«Алеша!» Значит, он помнил о ней в Москве, даже купил подарок… Она с интересом посмотрела на ткань — шелк выбран хорошо, расцветка и красивая, и в то же время скромная, платье должно получиться чудесное.
— Какого ты мнения об Алеше Звездине? Ты меня не слушаешь, Афанасьевна?
— Алеша Звездин? — ответила Клава, думая о своем: «Что же случилось?» Почему Алеша так стремительно убежал, когда они с Сашей заметили его во Дворце и хотели подойти? — Странно!
— Что странно?
Клава очнулась. «О чем это говорит Николай Матвеевич? Да, не подходит ли Алеша Звездин к роли сменного мастера плавильного пролета, вместо Семена Фомичева?.. Но почему он бросил свой подарок и не ищет его?»
— Странно! — сказала она еще раз.
— Наконец, скажешь ты мне, что такое тебе кажется странным? Случилось что-нибудь? — встревоженно проговорил Николай Матвеевич.
— Ничего, Николай Матвеевич! — постаралась бодро ответить Клава, но лицо у нее было такое расстроенное, вот-вот заплачет.
— Так ты говоришь — ничего не случилось? Ой, обманываешь, Афанасьевна! Ну, хорошо, хорошо, пусть будет так! Что же все-таки скажешь об Алеше? Подойдет он сменным?
Клава собрала всю свою выдержку и медленно сказала:
— Что я думаю об Алексее Звездине? Он очень изменился после поездки к министру…
Николай Матвеевич подумал.
— Ничего не нахожу. Хотя кое-что понятно: мечта у него теперь большая. Алеша задумался над кокильным литьем. В Москве ему министр подсказал. Очень большое дело, Афанасьевна, и партбюро решило поручить его Алеше.
— Вот видите! А мне он ничего не сказал…
— Откровенно сказать, тут я виноват. Мы с ним уговорились, что не будем вести разговоров, пока не установим кокильную машину — зачем попусту трезвонить? Придет время — скажем всему заводу: давайте осваивать машину, переходить на кокильное литье.
Клава не отводила глаз от шелковых складок. И чем больше она смотрела на отрез, тем горше и обидней ей становилось от всей этой непонятной и странной истории. Она встала.
— Николай Матвеевич, я пойду.
— Что такое?
— Я пойду. Не могу я больше!
И она быстро, почти бегом, выбежала из партбюро.
Николай Матвеевич удивленно погладил подбородок, подошел к подарку, задумчиво погладил материю, покачал головой и пробормотал: