— Жалею я тебя, ой как жалею, — тихо сказал на прощанье Белову Шишигин. — И жизнь вроде прошла, а добра не нажито.
— Добра? — удивился Белов. — Приходи ко мне в дом… На «Кировце» не увезти.
— Я не о том «добре» говорю.
— А о каком?
— А не понял, дак вдвойне жалею.
Шишигин шел по райцентру. Он помнил его еще со скрипучими деревянными тротуарами, с непролазной грязью в бесчисленных переулках, с длинными, каменной старинной кладки, торговыми рядами, с пожаркой, из которой лихо вылетала запряженная конями пожарная машина, с приземистыми, окруженными огородами пятистенками и «крестовиками», крытыми соломой, редко-редко белесым, выгоревшим на солнце тесом, с кинотеатром, в котором немое кино шло «по частям», с чайной, будто паровоз, пыхавшей паром на прохожих в зимнюю стужу, со спиртовым заводом, с базаром, на котором в военные годы булка хлеба стоила столько, сколько сейчас полкоровы… Да что там говорить, много прожито, многое пережито. На глазах Шишигина рос райцентр, рождался каждый дом. Он мог бы многое порассказать, да никто его об этом не спрашивал.
Главное село района — Шишигин долго не мог привыкнуть к названию «Рабочий поселок» — старый сторож воспринимал не как скопление домов, деревянных и каменных, не как место жительства десятка тысяч колхозников, рабочих некрупных промпредприятий, служащих разных контор, а как нечто живое, осязаемое.
Поселок стоял на реке, она его украшала, поила, когда-то, может быть, и кормила рыбой. Река, как невидимый архитектор, выстроила районный центр вдоль своих берегов. В летнюю жару давала отдых и прохладу, орошала бесчисленные огороды, позволяя ненасытным насосам брать из себя столько, сколько заблагорассудится, принимала в полуденный зной стада, в теплые дни «бабьего лета» тихо, бесшумно подходила к плотам, на которых хозяйки отбивали вальками половики… И ничего не требовала взамен.
А человек, удобно устроившись по течению реки, брал и ничего не давал ей взамен, наглел все больше и больше, подгребая под свое корыто все, что можно было «схрумкать», съесть, значит, без остатка, неблагодарно и жестоко, не думая о реке, о своих детях, о завтрашнем дне.
С беспокойством и тревогой следил за рекой Шишигин. Вот появился в омутках цвет, значит, течение слабнет; обнажаются перекаты, заиливается русло — все от того же; раздираются трещинами-овражками берега — зачем так близко к воде распахивать, нельзя к берегу прикасаться плугом, кустарник на «окультуренных» пастбищах надо выкорчевывать с умом: в природе нет ничего лишнего, все продумано, все взаимосвязано: кошка с птичкой, птичка с мышкой. Рыбак на велосипеде не может подъехать к реке! Пешком подойти — проблема! Все распахали под «окультуренные» пастбища. А трава на них растет плохо, прет полынь, пырей, татарник, соль проступает. Там, где раньше ставили упитанный стог, сейчас и худой копны не наскребалось.
Не раз Шишигин заходил к председателю райисполкома. Да что может сделать Сеновалов, когда река течет по всей области, даже соседней, а не только по его району. И в большую тревогу не впадал Ифас Петрович — река жива, не остановилась. Продышится, проморгается…
У выхода из райисполкома Шишигин столкнулся с Иваном Ильичом Семаковым, «главным бракоделом района», как звал заведующего загсом Анисим Васильевич Марковских, друг Семакова, однополчанин. Вместе призывались, вместе дошли до Зееловских высот, и ранены были одним снарядом, и угодили в один госпиталь. В одно время и выписались. Только Марковских рассчитался с военной службой вчистую, а Семаков остался в кадрах. Может, потому и не обижался на «величание» своей новой гражданской профессии Иван Ильич, что исходила она от фронтового друга.
Да еще была небольшая разница: из тела Анисима Марковских хирург не смог все осколки выковырнуть. Так и остались они. Сильно беспокоили при перемене погоды. Однажды Анисиму Васильевичу пришлось проходить контроль при посадке в самолет. Все железное достал из карманов, даже пятаки. «Прохожу, братцы, через ворота — гудят, — со смехом рассказывал Марковских. — Ремень снял — гудят, окаянные. Потом дотумкал — да с войны во мне железки сидят».
— Как решилось-то? — спросил Семаков.
— Ты о Коровушкине?
— А то о ком.
— Ну, деревня — она и есть деревня: на одном конце чихнул, на другом — будьте здоровы! Нормально решилось: квартирка за ними сохранена. Белов извинения принес.