Только отпраздновали влазины, не успели печку скласть, как пришли в дом повестки. Где-то в сорок четвертом ушли па фронт Кондрат-средний и Кондрат-младший. Осталась Мария одна-одинешенька в огромном пустом доме. Дом отдала под детские ясли, сама переселилась в пристройку.
Три года войны прошли для Марии без «похоронок». А на четвертый начали приходить ровно через два месяца каждая, будто кто-то в насмешку сидел и отправлял «смертные бумаги» по календарю.
Согнулась Мария, почернела, на старуху стала похожа, заикаться начала и заговариваться. Сидела по вечерам в своей комнатенке, пела бесконечную самодельную песню про березы, сосны, ели, глухарей. Когда приступ кончался, плакала как-то беззвучно и без слез. Только тихонько постанывала да изредка вскрикивала.
Работала Мария прицепщицей в тракторной бригаде.
Когда Соля принесла ей извещение о гибели последнего сына, Кондрата-младшего, не выдержала Мария, ночью, то ли задремав, то ли с умыслом, свалилась под плуг. И быть бы ей захороненной плугом, не заглохни в это время трактор. Увидел тракторист, что нет на месте прицепщицы, все становье поднял на ноги. С фонарями вышли в поле, с факелами, по крошкам перебрали отвал, а Марию откопали и выходили.
Получив «похоронку» и на мужа, Павла, Соля не решилась сразу отдать ее Марии, почувствовала — не выдержит та, руки на себя наложит, как пить дать наложит; такая она стала некрепкая. И решила Соля до поры до времени не отдавать бумажку, спрятала ее в шкатулку, где хранила разную ценную мелочь — обручальные кольца, серьги, облигации военных займов, близкие сердцу фотографии. «Бог мне судья», — сказала Соля и сама писала письма Марии, проставляя его подпись и номер полевой почты. Хорошо, что Мария плоха стала глазами и читать приходилось самой Соле.
Дом Полушиных стоял на веселом месте — на пригорке. Отсюда начиналась дорога в район и дальше, к железнодорожной станции. По ней уходили мужики в солдаты, по ней должны были и вернуться. По вечерам Мария садилась на завалинку и долгим немигающим взглядом смотрела на рыжую с глубокой колеей дорогу.
Сидела на завалинке Мария и сегодня.
— Здравствуй, Мариша, — поприветствовала Соля.
Мария щепала сухую лучину на растопку таганки.
— Вечерок добрый, Солюшка! Чай, не пусто в твоем кузовке-то?
— Как всегда.
Соля достала письмо «от Павла», впервые ее рука дрогнула, нерешительно протянула.
— Письмо тебе.
— Почитай, — сказала Мария и немигающим взглядом посмотрела на почтальонку так, словно видела ее впервые. — Почитай, милая…
Соля поудобнее устроилась на завалинке и начала:
— «Здравствуй, моя дорогая женушка Маришенька! Пишет тебе фронтовой солдат Павел…»
Мария посмотрела на Солю своими красными от трахомы глазами и отвернулась, словно почувствовала в неуверенном голосе обман. — «У меня все по-старому. Скоро дойдем до главного ихнего дома — рейхстага. Как возьмем его, так войне завязка. Приду, обниму тебя и зацелую…»
— Да уж, зацелует, — отмахнулась Мария. — Пусть не смешит народ…
— «…Мне для такого поцелуйного дела в гошпитале заместо выбитой прикладом челюсти отлили новую, из железа, вечную челюсть. А другу моему, солдату Михину, горло с кнопкой сообразили. Мы всей ротой ходили в лазарет проведывать. Диво! Нажал кнопку — пожалста, говори, скоко влезет, хоть песни пой. Токо водку нить не с руки — малость узковато. Но Михин не унывает, приду, грит, к дому, он в кузнице робит-то, на трубу водостошну сменю…»
Соля заметила, что Мария слушает ее чтение как-то рассеянно. Раньше этого не было. Она часто просила повторить и улыбалась на шутки своим узким морщинистым ртом, складывая обветренные губы в смешной тюрик.
Соля подумала — не догадалась ли.
— «Это хорошо, что ты за трудное время коровку нашу не порушила и часть молока отдаешь ребятишкам в ясли. У них с молока лучше кости растут. Тулуп мой старый можешь перешить ленинградским на шубейки, к морозам-то нашим крещенским они непривышны…»