— Девоньки-голубоньки-светлушечки… — и все стало понятно.
Черемухозые холода скоро спрянули, ушли, и земля, словно очнувшись от глубокого обморока, зажила своей обычной жизнью.
В тот день, пожалуй, единственный в жизни, Соле захотелось побыть одной. Она ушла с заимки, ставшей вдруг шумной, веселой: нерабочая холодная погодка, весть о победе да наличие в деревенской лавке красного вина давали повод и возможность для веселья.
А Соля шла мимо оледенелых черемух и им, этим снежным черемухам, шептала: «Девоньки-голубоньки-светлушечки…»
…Так и не решилась зайти Соля к Куркиным. Больно уютно и неприкосновенно светилось оконце подсобной комнатушки, в которой по зиме хранилась разная разность — от кругляшей мороженого молока до старого комода, — а по весне и лету Гутей устраивался над кроватью полог. И не так жарко спать, дощатые стенки сеней быстрее выпускают денной жар и набирают ночную прохладу, и от комарья есть спас, мошкара набивается по какой-то непонятной привычке больше в дом. За коленкоровыми задергушками Соля четко различила силуэты Гути и ее мужа Матвея.
«Счастливые, — подумала Соля. — Хоть кто-то после этой войны остался счастливым — и то ладно…»
Повернувшись, она направилась к дому.
Под крышей резко белели доски, отфугованные Лешкой.
«Ишь ты, мужичок-комарик, дом сам перекрывать удумал!»
А с сеновала доносился ядреный, как у мужика, храп «комарика».
— Леш, перевернись со спины на бок, — сказала Соля.
— Щас, — сквозь дрему ответил сын. — Токо сон досмотрю.
Соля села на крыльцо, уже охолодавшее, скользкое от первой росы. «Надо же, какая ранняя роса, — подумала Соля. — Какая ранняя…»
Теплый летний вечер, спокойствие и лад в природе усиливали чувство одиночества, необъяснимой тоски. Никогда еще Соле не было так тяжело, как в этот предночной час, наполненный нудным комариным гудом, грустными трелями коростелей в лугах, дурным уханьем филина на пасеке, хлесткими хлопками выстрелов охотников на озеринах.
«Одна, бог ты мой, одна!..»
Соле вдруг захотелось заплакать, разреветься горючими, пусть беспричинно, для себя одной. Она не плакала, даже когда получила «похоронку» на Степана, вообще не знала, умеет ли плакать. Все тяготы, свои и чужие, сносила сердцем, завоевав тайное почтение мужского населения родной деревушки и непонятливость женской: это что же за диво такое — баба без слез? До войны ее за эту бесслезность недолюбливали, придумывали разные обидные прозвища, в военное лихолетье стали уважать, потому как ее сила вселяла надежду и веру в других, помогая выжить в горе, выстоять в беде.
«Бог ты мой, и слез-то нет, какая-то я ненормальная, что ли…»
— Здравствуй, Солюшка, — услышала Соля тихий голос. Макрины Осердьевой. — Сумерничаешь?
— Сумерничаю.
— Водичка-то, чай, в котле осталась? И жарок? Сохранился в каменке жарок?
— Сколько хочешь, Макринушка.
— Дозволишь?
— О чем ты спрашиваешь, Макринушка!
Соля вдруг повеселела. Словно угадала Макрина, что тяжело сегодня почтальонке. Трудный вечер выпал. Вот и подошла, несмотря на темный час. Ничего, керосин есть. Правда, пополам с отработкой, но все же светит, видно, где кадушка, где полок. Заправить надо лампу, быстро заправить.
— Спасибо, Макринушка, тебе, — засуетилась Соля, зажигая лампу-семилинейку.
— Тебе, Солюшка, спасибо. Мне-то за че? Прикатилась на все готовое. Седни коровенка моя обезножела, вот и бегала в район за ветелинаром. Уж не обессудь, что не подмогнула.
— Какой разговор. Зола на шшолок в уголке ссыпана, заваришь сама.
— Заварю, миленькая, заварю.
За Макриной Осердьевой пришла Мария Полу-шина.
— Ремезково гнездышко для тебя отыскала, — сказала Мария. — Вот, держи, в горенке повесишь.
Принести в дом ремезково гнездышко — по народному поверью считалось осчастливить хозяина. Редко кому удавалось отыскать в тальниковых и смородинных чащах гнездо ремезка, заброшенное, уже без яичек и птенцов. А вот Мария как-то нашла и не в свой дом доставила «счастье», а в ее, Солин.
Анфиса Колодина принесла закваску. О закваске шел разговор третьего дня, потом Соля и забыла, квашню заводить раздумала, разжилась в районе магазинным хлебом, а вот Анфиса запомнила. Отдав закваску, немного посидела, приложилась даже к стакашку с белой брагой, что особенно удивило Солю. Раньше Анфиса сердце держала на почтальонку, не только обходила стороной дом Соли, но и не здоровалась на улице. А сейчас вот выпила, сказала со смешинкой: «Хорош квасок, да поздноват часок!» И ушла так же незаметно, как и появилась.