— Итак, товарищи, какие есть неясности по районному и мировому вопросам? По районному, я думаю, все зависит от погоды. По текущему мировому моменту?
«Текущий мировой момент» всегда вызывал яростные споры и разноголосицу. Вытягивали шеи и поближе к мужьям подсаживались женщины, чтобы при случае поддержать молчаливым согласием, а при надобности и одернуть: «Яша, дай людям слово молвить!»
Соля любила слушать эти беседы в «районном масштабе» и о «мировом текущем моменте». Но сегодня она почти не вступала в разговор о войне. Слово «война» в душе Соли отложилось каким-то нерассасывающимся сгустком, постоянно ощутимым, будто это было совсем не слово, а что-то твердое, инородное живому телу. В стороне, где жила Соля, не упала ни одна бомба, не взорвался ни один снаряд, не просвистела ни одна пуля, и она не знала, что чувствует солдат, в теле которого застрял осколок, но ей почему-то казалось: его ощущения чем-то сродни ее боли. Война на этой земле, далекой от фронтов, прошлась не по телам, а по душам, оставив там свой глубокий кровавый след.
Разговор о войне для Соли был тяжелым, потому она, стараясь сделать это незаметно, поднялась и тихонько отошла к машине, влезла в кузов, легла на спину.
Мерцали полные июльские звезды, далекие, но теплые. Вот под такими звездами она впервые целовала Степана… Из-под таких теплых звезд его увез армейский эшелон…
…И привиделся Соле сон…
Будто бы идет она со Степаном по поляне, сплошь усеянной белыми ромашками. Слепит глаза ромашистая снежина. Степан что-то говорит, но Соля не слышит, она слушает мягкий шорох снежинок, которые похожи на ромашки и опускаются медленно, словно живые, перелетают с места на место; и вот все вокруг: редкие, идущие нестройной цепью березы, поспевающая пшеница, даже небо — становится неразличимым. Один сплошной ковер из ромашек… Соля пытается сорвать хоть одну, ромашки уходят из-под рук…
Уходит к горизонту, чуть алому от лучей солнца, и Степан. Уходит, не оборачиваясь, чуть сгорбившись, как будто несет тяжелую ношу. И когда фигура Степана становится совсем неразличимой, белые ромашки вдруг резко наливаются красным цветом…
— Не бывает! Не быва-а-ает!.. — кричит Соля. — Не быва-а-ает красных ромашек!..
И не слышит своего голоса…
Не слышит и Степан, потому что не отвечает. Только глухо прокатывается где-то еще далеко гром…
— Степа-а-ан! Степа-а-а!..
И снова нет ответа.
Гром становится яснее, различимее.
— Не быва-а-ает красных ромашек!
И снова ответом только тишина, нарушаемая лишь раскатами грома, совсем близкого…
Наискосок рвет оранжевое небо черная радуга.
— Не бывает черной радуги-и-и!..
Второй вспых радуги замирает и так держится несколько секунд…
Соля проснулась от грома: с полей на лес заходила буроватая, будто посыпанная мелкой кирпичной крошкой, туча. В таких тучах не было влаги, несли они только гром, ветер большой силы и пыль.
К вечеру, когда сметали последний приметок, разыграли сено по «лотерее» и готовились к отъезду, на взмыленном кауром меринке к становищу подскакал лесник Егор Семенович Алтухов, колченогий старичок, сухонький, с неровно сидящими плечами, в потертом кожане, с которым он пе расставался ни зимой, ни летом, за что получил от досужих на выдумки покосников прозвище Командарм. На меринке его было настоящее, хоть и старое, кавалерийское седло, видавшая виды «бердана» за спиной и планшетка через плечо. Навещал косарей Командарм только в случае крайней надобности. Любил, чтобы к нему, на кордон, заходили и заезжали. Потому и двери в ограду, и сам дом, добротный пятистенок, держал открытыми — делал ли объезд, столбил ли грани, отводил ли покосные места, выписывал ли квитанцию браконьеру. Заходи, доставай из печи чугунок с горячей водой, заваривай чай, сиди, жди хозяина, если он нужен. Требуется вода, колодезь рядом, без замка, черпай, сколько душа желает, ледяной водички. На кордоне стоял и телефон. Шибко нужно — звони, только не озоруй, разговор веди по делу, потому что можешь «посадить» длинным разговором питающие аппарат батареи. Хоть и редким гостем был в покосных компаниях Командарм, но, в ночь-полночь подними, мог сказать, где и кому сколько травы отведено, где и кто сколько поставил приметков или копен. Кражи во владениях были очень редкими. Командарм по горячим следам сам настигал «жуков-короедов», как он называл нечистых на руку людей. Сено или дрова возвращались к законному хозяину, а «жуки-короеды» отныне не имели доступа в охраняемый Командармом квадрат, будь они хоть трижды родственниками самого главного лесничего, которому и подчинялся Алтухов. Не прощал воровства. Не вывезенный вовремя приметок или забытая в спешке на глухой поляне поленница охранялись свято, порой до самого нового покоса или рубки. Сами хозяева и знать перестали, но Командарм при случае не без тайной гордости говорил: «Ни к чему добром разбрасываться, не баре!»