— А можно я спою?
Матвей удивился этому вопросу. Никогда раньше он не видел на деревенских игрищах-гулянках Солю поющей. Даже общую песню не подтягивала. Гутя в шутку корила себя и Матвея за веселую жизнь; «Из лука — не мы, из пищали — не мы, а попеть, поплясать — против нас не сыскать». И Солю ставила в пример: «Смотри, Матвей, Солька какая серьезница! Если помру я ране времени, только на ней и женись, таков мой наказ!»
— Ну, спой, а я послушаю, — сказал Матвей. — Жалко, гармонь не прихватил, а то бы подыграл.
— Этой песне не подыграешь, без музыки она поется…
Соля запела неторопливо, раздумчиво, будто рассказывала что. И пение сначала не было похоже на пение, так — разговор-тянучка. Но постепенно голос окреп, вошел в силу…
Песня была старинной:
Знаком был Матвей с этой песней, знал, что Ванюшку Соля сама заменила в ней на Степушку. Как солдат всю жизнь не забывает номер своего оружия, так и солдатка, наверное, до самой смерти будет хранить в сердце имя погибшего на войне мужа. Разлил по стаканам остатки красного вина, поднял свой, чуток плеснул на землю, сказал коротко: «За Степана!» — и выпил медленно, не по-мужски тянуче. Загасил оставшимся чаем костер, заложил сверху дерном. Спросил серьезно:
— Змеюк по-прежнему боишься?
— Боюсь, — созналась Соля.
— Тогда будешь спать на бричке. А я вот здесь, у теплой дернины бока погрею. За границей побывал, болезнь сложную, кажись, нажил: ирдикулит! Хорошо звучит, а? По-нашему — прострел, по-ученому, ирдикулит. Спокойной ночи, Соля.
— Приятных снов, — отозвалась Соля, укладываясь на деревянном полу брички-бестарки.
Утром их разбудил Егор Семенович. Хоть Шабурская падь и не относилась к владениям Алтухова, но лесник есть лесник: хозяин во всем лесу. Тем более Егор Семенович. Въехали люди в лес, надо узнать — зачем, есть ли нужда какая, не требуется ли помощь, или, наоборот, незваному порубщику или косарю безбилетному дать от ворот поворот. По поленнице «оборок» понял он, с какой целью гостят в пади мужик и женщина. Узнал и Матвея. Тихохонько толкнул его: «Хенде хох!» Вскочил Матвей как сумасшедший, кулаки чуть спросонку в ход не пустил. «Ну, и шуточки у тебя, Егор Семенович! Я на фронте разведчиком был. Ударил бы, а потом отчисляй тебе с зарплаты на таблетки…»
— Там кто? — спросил Егор Семенович, показав на бричку, в которой, с головой накрывшись дождевиком, лежала Соля.
— Баба.
— А пошто порозь спите?
— То есть как это? — не понял Матвей.
— Ну, «баба» по-нашему, по-деревенски, означает женка. Иль ты забыл…
— Черт-те, точно забыл, — сознался Матвей. — Женка, да не моя, друга моего — Степана Жилина. В последние дни погиб он. Соля… Может, помнишь, мы с ней прошлый раз косили…
— Много вас бывает, разе всех упомнишь, — хитровато сощурился Егор Семенович. А в глазах стыло: помню, конечно, помню.
— Сено у одного мужичка спластало, пока мы твой питомник спасали… Вот она и отдала свое. У мужичка-то ребятни полнехонька изба и супруга параличом разбита.
— Соломея Ивановна, — сказал Егор Семенович тихо. — Так, кажись…
— Вот именно, — подтвердил Матвей. — Даже отчество знаешь, а говоришь — не помню…
— Соломея Ивановна, — задумчиво повторил Егор Семенович, — Ты вот что, Матвей, пока ее не буди, пусть поспит, А когда станет, скажи, Егор Семенович, мол, заезжал…
— Привет, что ли, передать?
— И привет передашь. А потом сообчи, что по укоскам я кое-где собираю по пластику. Уже три копны поставил. На широкой грани, у столба… Знать ты должон… Так, мол, и так, Соломея Ивановна, поставлен будет небольшой приметочек для вас у столба на широкой грани… И сам после уборочной на машинке с ней подъедешь…
— Спасибо, — сказал Матвей. — А то она так переживала, коровку собралась в зиму пускать, а тут такая незадача… Спасибо, Егор Семенович! Сколь денег-то везти? Почем за копну?
— Деньги? — спросил Егор Семенович сердито. — А пожар вы тушили за деньги? Почем с часа? Или с сосенки? Какой тариф?
— То пожар…
— Деньги не возьму, — усмехнулся Егор Семенович. — Брульянтами будешь расплачиваться, если районный банк подломишь и отыщешь их там в тяжелом ящике. Понял?