Соля рассмеялась, здорово сказанула Гутя. И в самом деле так: полчаса, если идти пешком, и час, а то и больше, если ехать на машине в ненастную погоду. Да и в вёдро не скоро доберешься из-за глубоких, непросыхающих даже в летнюю жару колдобин. Вот он, райцентр, на взгорке, кажется, раз шагни, другой переступи — и ты там, где улицы чистые, за ними доручасток следит. Но близок локоток, да не укусишь, если дождичек сполоснул ту дорожку, что выходит из Степновки на большак.
— И опять же — Лешке твердый мужской глаз для воспитания нужен, а тебе рука для опоры…
— Гутя, да разве это делается так…
— Как?
— Ну, с набегу-наскоку?
— С какого набегу? С какого наскоку? — возмутилась Куркина. — Все честь по чести. Поселится он у вас, приглянетесь друг дружке — милости просим, не сошлись характерами — ты меня не видел, я тебя не знаю. Та-ак, токо так! Ныне мужики — дефицит. Ну, не приветишь ты его, провыкаблучиваешься, другая приветит. В райцентре солдатки-бабы не промах.
— Нет, не могу я так, Гутя. Что Лешке скажу?
— Лешка тебе сам спасибо скажет. У него к машинам душа лежит, а отчим… ну, не смотри на меня так, будто я тебе сто рублей должна… а Щербинин Николай Ермилыч — высший пилотаж…
— Ты думаешь…
— Знаю! — наступала Гутя, почувствовав, что непреклонное Солино «нет» дало чуть заметную слабинку. — Я на курсы записалась. Хошь, тебя одним махом оформлю?
— Нет, мне ни к чему. Мне с машиной не сладить, хоть и буду знать ее до единой железки. К машине смелость нужна, а я — трусиха.
— А я че говорю — неожиданно подвела признание Соли Куркина под свою черту. — Мужиков бояться — замуж не выходить! Значит, так: ты к вечеру приоденься, на стол собери. Пивцо-то осталось?
— Гуща…
— Ниче, с гущи толще талию наведем. Ко мне в яму сбегай, мяско там лежит в миске, пельмешек сощипни. Часам к восьми мы с Ермилычем и закатимся на смотрины.
— На чьи смотрины-то? — съязвила Соля. — Мои или горенки?
— И того и другого объекта.
— Ну, Гутька, ославишь меня на всю деревню, пришибу клюкой.
— Не посмеешь — Матвея осиротишь. Я, думаешь, для тебя стараюсь? Ага, бегу и запинаюсь! Для себя! Матвей какие с тобой разговоры на лесной деляне вел? Про любовь!
— Признался?! — ахнула Соля.
— Я же говорила, что он у меня дурачок, во всем сам признается. Вот я и хочу тебя замуж выдать, чтобы не сумляла моего Матвея. Мне до Нового года расставаться с ним нет никакого резона.
— Почему до Нового года?
— А пускай сена накосит, дров нарубит, муки намелет, а там и катится на все четыре стороны. А я — в пятую. На год запасов хватит.
— Ой, Гутька, как ты легко живешь…
— Легко живешь — легче и помирать.
— Не скажи, раз на раз не сходится.
— Ну со мной-то дело ясное, все сойдется, а вот вопрос о тебе, как говорит Пим Пимыч, будем «подрабатывать». Значит, часикам к восьми…
— Гутька, постой, ты че, и впрямь сватовство затеяла?
— Не сватовство, а решение жилищной проблемы автомастера высшего пилотажа Щербинина Николая Ермилыча. Кудри на гвоздях подвей…
Спорить с Куркиной было невозможно, останавливать — бесполезно, хоть кол на голове теши, а что решила Гутя, того и добьется. Перед самой войной удумалось ей личный огород засеять ветвистой пшеницей — засеяла. Летом жахнула жара, погорела ветвистая пшеница, даже соломы на коровью подстилку не собрала. Во второе военное лето самовольно на солонце какие-то диковинные тыквы посадила, выбурили дуры во «всем свите». Вчетвером бабы поднимали их на телеги. Тыквенной кашей районный госпиталь до Нового года питался.
«Ладно, — подумала Соля, — до вечера еще далеко, схлынет дурь, забудет, о чем утром бурохвостила. Да и какой чудик станет на квартиру в трех километрах от работы. Не город ведь, трамвай тут не ходит…»
Почти ровно в восемь, ну, может, чуть поближе к девятому часу, подкатил к дому Жилиных приземистый верткий «пикап». В кабинке, рядом с шофером, торжественно восседала Гутя Куркина, а в кузове, на обшарпанном диванчике, снятом со списанного ЗИСа, одиноко дремал человек в сером дождевике, с нахлобученным на голову капюшоном, отчего он был похож на пастуха, прикорнувшего в моросный осенний день.
Машина остановилась, а человек в кузове продолжал сидеть неподвижно, точно и впрямь был пастухом залегшего на короткий осенний роздых стада. Гутя вышагнула из кабины, глянула на пассажира и весело пропела грудным голоском: