Боба принес пять брикетиков.
— Кому пятый? — спросил Лешка.
— Тоне. От меня. Передашь?
— Зачем ей два? Горло заболит…
— Да ты не думай, на свои я купил, — отдавая мелочь, сказал Боба. — Скажешь — от Бориса Барабина. Проще — от Бобы. Скажешь?
— Нет. И мороженое не возьму.
— Знаешь как мы сделаем… Подойдем вместе и протянем. У кого она возьмет, а?
— Нет, — сказал упрямо Лешка.
— Вспомнил лыжи? Так мои были и на самом деле красивше твоих самоделок! А мороженки одинаковы… Ну, можешь и не передавать мою мороженку при условии…
— Говори.
— Давай поборемся. Оборешь — не настаиваю на передаче. Не оборешь — закон нашей улицы, выполняешь мое желание.
Сопровождаемые любопытными, они отошли за киоск. Лешка снял рубашку. Подумав, снял и брюки. Остался в одних трусах.
— Новьё, сатин матери дорого стал…
— Камни здесь, оцарапаешься, — добросовестно предупредил Боба.
— Ниче, кожа не куплена…
Трудно досталось Лешке это мороженое…
И сейчас, протянув слабый, почти расплавившийся брикетик Тоне, он сказал:
— Было холодное…
— А синяк под глазом у тебя откуда? — поинтересовалась Тоня.
— Споткнулся.
Вечером, когда Лешка ушел спать на сеновал, а Тоня улеглась на его кровати в горнице, к Соле подошел Щербинин.
— Соломея Ивановна, выйдем на крыльцо…
— Зачем? — спросила Соля, занавешивая от комарья открытую створку марлей.
— Поговорить надо.
— Говорите. Тонюшка, кажись, заснула. Намучилась за день-то.
Щербинин подошел к Тоне, поправил сползшее на пол одеялко.
— Нет, здесь не могу. Выйдем.
— Ну идите, я только марлю прищипну.
Щербинин вышел.
По окрест лежащим лугам и полям разливалась тихая летняя ночь. Все было спокойным: и небо, ровно залитое синькой, и река Миасс, серебряным серпом огибавшая деревню, и запах с хлебных полей, обыкновенно резкий, острый, сочился мягко. Приглушенно стучал мотор дизеля в недалеком райцентре. Звук его шел по воде Миасса неторопливо, не по прямой, как раньше, а округло огибая островки краснотала, крутые изгибы, не пытаясь даже выбраться наверх, на невысокие берега.
Соля вынесла в казенку крынку с молоком.
— Поставлю на ссядку. Тонюшка, оказывается, любит сметанку. А заснула, клуша, сразу, едва ухо до подушки донесла.
Соля взглянула в лицо Щербинина, освещенное ранней красноватой луной. Взглянула и не узнала.
— Николай Ермилыч, да че же с вами?
— Соломея Ивановна, только не удивляйтесь… Произошла ошибка… Тоня не моя дочь.
— Да че вы говорите, Николай Ермилыч?
— Еще там, у детдома, на лавочке, по голосу я понял…
— А почему же не признались?
— Не смог. Сердце охолонул ее крик: «Па-а-апка, где ты так долго был?» Язык мой не повернулся, хоть и знал, что жестоко это… И по разговорам денным окончательно решилось. И вечерком вот увидел…
— Че увидели…
— Как-то Люба, жена, привела ее в автохозяйство, где я работал аккумуляторщиком… Нечаянно электролит пролила — Тонюшке на правую ножку попало…
— Подумаешь, электролит! Столько лет прошло, могло и затянуть.
— С электролита рубец остается на всю жизнь, замечено. А у этой… этой Тонюшки ножки чистые, словно мраморные…
Соля поставила крынку с молоком на полку. Села рядом с Щербининым. Обращаясь не то к нему, не то к себе, задумчиво спросила:
— И че ж сейчас делать?
— Жить, — тихо ответил Щербинин. — Будем жить. Пока у вас, если не станем в тягость, а там и свой домик отстроим, если на работе долго будут тянуть с квартирой. А Тонюшке сам все скажу, когда подрастет.
— Зачем? — спросила Соля.
— Затем, Соломея Ивановна, что горькая правда лучше сладкой лжи.
— Ну, это дело времени. А в решении, Николай Ермилыч, вы правы. Можно за это я вас поцелую… да, поцелую… в первый и в последний раз.
— Почему же в последний? — затаил хитринку Щербинин.
— Да так… Чувствую, недолго жить осталось, сердчишко что-то дает о себе знать. Алешку бы немного успеть подрастить…
— Куда он после школы?
— К машинам душа лежит.
— К рулю, что ли? — удивленно спросил Щербинин, — Трудная это работа.
— Я отговариваю, да бесполезно, видно. Что задумал, хоть кол на голове теши, добьется. Ну да ничего, впереди еще годы, армия…
— А я бы не стал перечить парню. Пускай в автошколу метит. Да и тебе подмога. Быстрей парень на собственные ноги встанет, в жизни определится, все ж не на одну зарплату жить…