Глава восьмая
После автошколы Алексей Жилин попросился на стажировку в родные места. Как-никак для будущего механика имело значение, куда он прибыл: то ли в незнакомое хозяйство, где его и знать не знают, то ли в места, где родился и вырос. Да и о матери у него душа болела. Особенно в последние месяцы. В письме она сообщила: «Поспешай, Алеша, тихонько, а то можешь меня и в живых не застать. Совсем худо стало с сердцем. Тукает, как худые часы, с перебоями: раз стукнет, два пропустит».
В мыслях да раздумьях о доме и матери быстро пролетела дорога. Сойдя с поезда, Алексей направился к товарной станции. Там встретил Матвея, тот сообщил невеселую весть — мать в больнице.
— Спеши, парень, — сказал Матвей. — Не приспеть бы к пустому дому. Тяжелая у тебя мамаша. Был я у лекарей третьего дни. Худо, говорят, надежи нет. Да и сам я увидел, нос острым-остер. Так-то… Не обижаешься, что я на тебя такую весть свалил? — спросил расстроенный Матвей.
— Какая обида, — ответил Алексей. — Мать мне писала о болезни.
В палату Алексея долго не впускали, был неприемный день. Потом дежурный врач сжалился, знал он, последние дни доживает почтальонка Степновки.
Мать уже не могла вставать, так скрутила ее болезнь. Она, как показалось Алексею, не сразу и признала его. Будто слепая, протянув руку, долго ощупывала его лицо и, найдя родные, только ей, матери, известные приметы, тихо проговорила:
— Здравствуй, Леша… А я вот, видишь… Как с экзаменами-то?
— Нормально, — ответил Алексей, — на стажировку приехал.
Мать говорила медленно и негромко. Слова ее, казалось, сначала раздельно висли в воздухе и уже потом нестройно собирались в предложения, неловкие, оборванные.
— Живи, Леша, по совести… Своим добром не скупись, у других занимай в крайней нужде…
— Работать буду, хватит, — не понял Алексей мысли матери.
— Я не про денежное добро, Леша, про душевное… Оно дороже. Мне на могилке не крест поставишь, а просто березку посадишь…
— Что ты, мама… — Алексей не смог продолжить, к горлу подступил тугой комок.
— Ничего, ничего, сынок, все идет своим путем, отжила я, отработала. Встать бы лет через двадцать, на тебя посмотреть, какой ты будешь, да не бывает чудес на свете… Умираю я со спокойным сердцем, Леша. Ты поднялся на ноги… Прощай! Привет передай Николаю Ермилычу, Гуте Куркиной, всем…
Утром матери не стало.
Глава девятая
— Так суди, эк суди, Алексей, а рук не подставишь и не вернешь человека, — негромко говорила Гутя Куркина, смывая в горнице крашеный пол, наследили изрядно на проводинах селяне, особенно копальщики, те, что копали могилу.
— Такие годы молодые у Соли — жить бы да радоваться. Войны нет, мануфактура вон в магазинах уже свободно продается. На столах не военная бескормица, есть че в чугунку заложить, есть че и вытащить. Вроде пережили самое тяжелое, а вот умирают люди. А че бы оно умирать-то, когда жизнь к лучшему идет? — сама себя спросила Гутя. — Не обиднехонько ли твоей-то мамке, едва достав четырех десятков, в землю ложиться? В самый цвет вошла баба, хоть и пришлось ей горюшка хлебнуть, без мужика тебя вон на ноги поставила. Ежли так порассудить здраво, то из годков-то своих она, пожалуй, и просяного зернышка на себя не положила, не потратила. Все на других. Не зря и на проводины пришло эшто народу. Ты видел, чтобы кого-нибудь еще таким миром провожали? Добрая она была, а за доброту-то с природой надо расплачиваться самым дорогим — своим здоровьем. У каждого человека здоровья-то не на троих, изробится одно сердце, другое на складе не выпишешь. А ежли притом еще и другим по доброте душевной свое сердце раздавать, как мамка-то твоя и делала, то одна жизнь промелькнет цветком папоротника. А че, правильно я говорю, по делу. Для всех она в добрых ходила, не отказывала никому, разве окромя себя. Прижмет с деньгами, прямо продыху нет! Придешь к ней вся в слезах, жизни не рада, бывало и такое, а уйдешь с надеждой. Все посоветует, а порой и двадцатку-другую свою последнюю одолжит: «Бери, Гутя, разбогатеешь — отдашь». Разбогатеешь! Сам робил, знаешь, как заработок по осени на спине приносили. Скумзишь в кулаке ее двадцатку, идешь к дому, глаза слезы застят, а светло на душе становится, радостно даже, что мир не без добрых людей, и одержат они, эти добрые-то люди, верх, и станет лучше. И сама смеешься-улыбаешься черт знает отчего. Вот как бывало, всяко бывало, че там судить. А вот с такими Солюшками и жить дале хотелось. Помню, на лесозаготовках дело было… Стояли мы с ней под покатами, лесину агромадную, двухобхватную, на машину подымали. Кожилились, значит, кожилились, лесина и сорвалась, обратно покатилась. И не жить бы мне, не говорить сейчас с тобой, не успей Соля руки свои подставить. На себя она приняла тяжесть, выстояла, меня выручила. Только потом как бы в шутку сказала: «Все, Гутя, больше не рожать мне, так что ты давай за двоих детей ворочай». Так-то, милый сын.