— Ты ведь меня знаешь, Кондратыч, — сказал Борис.
— Знаю, потому и хочу предостеречь. Ни к чему такой спех. Тем паче что стажер у тебя.
— Вот и хорошо, — хотел хохотнуть Барабин, но, видимо, вспомнив слова Алексея, остановился, заглушил смешок. — Вот и хорошо, — повторил Барабин. — По асфальтам-то разве с метлой хорошо стажироваться, а не с машиной. Проскочим мы, Кондратыч, честное слово, прошмыгнем.
— Шут тебя знает, — чертыхнулся диспетчер, — что только у тебя за способность такая в характере: намеришься вроде отказать, а глянешь на тебя да на твою машинку-картинку, и язык с отказом не поворачивается.
— Не милостыню ведь прошу, Кондратыч, а работу.
— То-то и оно, что умеешь без мыла… Иди к командиру, возьмет на свою ответственность, поезжай.
— Трусишка ты стал в последнее столетие, Кондратыч, чуть что — сразу за командирскую спину. Не можешь, что ли, взять на себя ответственность?
— Да могу, лешак тебя задери! — рассердился Корчагин. — Давай выруливай за ограду, к едрене-фене!
— Другой разговор…
— И не мозоль мне глаза, ишь еще и на «круг» выехал!
— За мной не заржавеет, Кондратыч! — крикнул Барабин. — Втыкай, Алексеюшка, работаем седни на страх врагам и на радость женщинам!
Отъехав от ворот метров на пятьдесят, на невысоком взгорке Алексей остановил машину.
— Что такое? — спросил Барабин.
— На минутку, — сказал Алексей, вылезая из кабины. — Только на роту посмотрю…
В то время, когда Алексей прибегал сюда, на этот взгорок, только для того, чтобы посмотреть на выстроившиеся по линейке машины, автохозяйство звали «ротой». Может, это название пришло с войны, может, еще откуда — он не знал, — оно ему нравилось: коротко, четко, по-военному — рота. Да и запах здесь был особый, машинный. Не то что в МТС или на ремонтном заводике — горелая окалина. Да и земля в роте была самая обыкновенная, разве что для суши покрыли ее шлаком, да и машины стояли не диковинные, а самые обычные ЗИСы, полуторки, но вот казалась эта земля Алексею необыкновенной, таилось в ней что-то особенное, неповторимое. Это «что-то» он не мог понять и объяснить. И если бы его спросили, почему он целыми часами выстаивал тут, наблюдая за машинами, он ничего не смог бы ответить вразумительного. По весне, чего греха таить, с друзьями частенько сбегал с уроков. Друзья уходили к реке, смотреть ледоход. А он — сюда, весной особенно остро чувствовался машинный дух.
— Поехали! — крикнул Барабин. — Время — денежки!
ЗИС направился к Миассу.
Рек на Зауральской стороне три: Тобол, Исеть и Миасс. На карте эта реки тонюсенькие, смотришь, так и кажется — вот-вот ниточка оборвется или пойдет штрихом, как заканчиваются пустынные реки. Миасс впадал в Исеть, Исеть — в Тобол, Тобол нес свои воды к Иртышу, а уж тот пробивался к Енисею. Но Иртыш и Енисей там, в дали дальней от Зауралья, а здесь только три. Неширокие и неглубокие, со спокойным ровным течением, они мало были приспособлены для судоходства. Лишь по Тоболу, по большой воде, шныряли катеришки, а по Исети и Миассу при нормальной воде и моторные лодки ходили с опаской. Зауральские реки ярились на короткое время только после многоснежных зим да быстрых весен с крутой растайкой и тогда словно разом отводили душу за обычную тихоту да доброту: растаскивали прясла и плетни, сносили неказистые лавы — временные пешеходные мостки, подбирались вплотную и к низко лежащим деревенькам, не для озорства, а просто так, попугать. Дома полая вода взять не могла, разве что живилась пристроем: конюшенкой, сарайкой, банькой. Пробушевав неделю, реки входили в обычный нрав, в берега. И до следующей весны жили с людьми в полном согласии: давали перегонять стада на летние пастбища без мостов, по мелководью, пропускали сенокосную технику на луга, не останавливали и ягодников, следивших за подходом разной зереченской ягоды: клубники-глубянки, смородины, калины, черемухи. В теплой, прогретой солнцем воде летом было настоящее спасение ребятишкам от зноя, скоту — от гнуса. Да и для домашних дел мягкая речная вода незаменима. Деревня без реки не деревня.
Главной рекой района был Миасс. Кроме лодок, вообще никаких судов, ни малых, ни больших, не пропускал ни по течению, ни против. Неспешно катил свои воды мимо полей и перелесков. Много деревень он связывал своей тоненькой нитью. Неизвестно, кому первому пришла в голову мысль — на крепкий лед спускать машину и рулить аж до самых Локтей. Поначалу побаивались — лед все-таки. Пусть метровой толщины, но лед. Булькнешь — и на тот свет своим ходом. Лошадей с возами он выдерживал — это давно известно. Но машина лошади неровня. Да и ключи кой-где точат, наледь от них на целые километры тянется, перехватывает дорогу, скрывает ее от глаза.