Что осталось сегодня в живом обращении от великой европейской классической литературы? То, что увлекательно, внятно, не похоже на другое, несет заряд жизненной энергии. Конан-Дойль остался в истории — а Диккенс почти что нет, ну — менее остался. Дюма остался — а великий Гюго, даже он — менее остался, чем Дюма! А уж критики эти пары и близко не составляли. Д’Артаньян и Шерлок Холмс — два главный героя европейской классики.
Уже сегодня, на заре XXI века, первый художник века XX, Пикассо, — стоя на своем пьедестале первого художника столетия, растворяется в историческом пространстве, как чеширский кот. И как улыбка без тела и головы, остается знак художника без той сути художника, которая трогает сердца и заставляет смотреть и смотреть… Не на что смотреть в коричневых кубах и синих треугольниках. Знак — он и есть знак, достаточно знать, что он есть.
Вермеера смотрят. Ренуара смотрят. Пикассо — знают.
Восприятие искусства можно подменять информацией о знаке — и даже надолго подменять. Но чтобы совсем надолго — в основе знака должно лежать внятное, страстное, позитивное (см. выше) изображение жизни. А иначе — обычный путь от «Классика скучновата…» через «Классику уже трудно, да и незачем просто так читать сейчас…» до «Да этот замшелый классический хлам никому не нужен, кроме идиотов-профессоров». Это уже о литературе.
Критик иногда думает, что если он сделает чучело собачки, втащит в музей и поставит на подставку с табличкой «Лев», то все и будут думать, что это лев. И действительно, несведущие горожане могут думать так долго. Но вечно найдется забредший охотник, или наивный мальчик насчет голого короля, или непочтительный студент-биолог, и в результате сложения мелких замечаний и сомнений чучело выкинут. Льва захотят.
Модернизм — искусство упадка, как ни верти. Это тебе не мраморный Давид, не Тристан и Изольда, не триста спартанцев. XX век — век господства модернизма. Ну, достиг уже мыслимых вершин мощный реализм, повторять его — низкое эпигонство, надо новое чего-то. Модернизм — это преодоление теневой зоны между вершиной достигнутой и еще неизвестной.
Много лет в душном советском реализме я любил модернизм и исповедовал его. То была форма нашего протеста и эстетической свободы. Модернизмом мы отрицали навязываемое тупое единообразие.
Модернизм сегодня — как блатные песни на эстраде. В господстве совка они были эпатажем, протестом, отдушиной. В господстве воров и бандюков — это конформизм, сервильность, тупость.
В полной свободе художественного творчества, какую мы имеем сегодня — да делай ты что хочешь! — модернизм, предполагающий наличие традиционной культуры реализма и знание ее, обыгрывающий эту культуру, — модернизм есть своего рода перец, соль, пряность, гастрономический изыск. Но только идиот может объявить пряность съедобным блюдом. Она существует лишь при мясе. Гастрономические школы меняются — мясо как основа остается.
В истории остается мясо. Без тухлятины и прогорклости. Не пересоленное и не переперченое.
Три четверти века Камю и Кафка были великими писателями XX века. Имели место в истории. Похоже, это место растворяется. Ограниченность мысли, монотонная скудость стиля, серость изображения, бессмысленность и безнадежность как жизненный принцип, возведенный в ранг эстетического — так выдыхается вино в уксус, а уксус — в невкусную и никчемную водичку. Коньяку мне!
В истории остается — живая жизнь. Нервное напряжение. Блеск и чистота стиля. Бесстрашная острота и глубина мысли. Буйство страстей и великие свершения. Любовь и ненависть, рождение и смерть, смех и слезы, кровь и пот, розы и морозы, и хоть вы тресните — старые песни о главном.
Примитивно писавший Жюль Верн остался в истории, а несравненно выше ценимый критиками и знатоками Сент-Бев — только в учебниках.
Понятия не имею, надолго ли останется в истории живописец Илья Глазунов — мне это не интересно; но сегодня он в истории. В отличие от многих ценимых критиками художников, которых и сегодня не разглядишь невооруженным глазом.
Занятое кем-чем либо место в Истории — это часть нашего социокультурного пространства, весьма жестко структурированного. Заполнено оно в основном мифологизированными знаками. Чтобы такой знак возник — достаточно шума, моды, созданного общественного мнения, вкуса эпохи. Но чтобы такой знак укоренился и со сменой моды и эпохи не исчез — необходимо, чтобы в основе его лежал, почвой и постаментом ему служил креативный витальный акт. Чтобы живая кровь жизни пульсировала в произведении искусства. Чтобы глаза загорелись, дух захватило, слеза подступила к горлу.